уговаривала я Витю, как только он принимался тревожиться за исход дела, – ну что бы мы с тобой делали теперь в Минске или под Минском на даче, или в разлуке в Губаревке? А теперь у нас свой дом, свои люди, свой выезд, словом то, без чего жизнь не жизнь! А главное, мы вырвались на волю».

Да, мы вырвались из «Гарни», из Минска, и этому были непередаваемо счастливы. Уходим ли мы в свой лесок, запроданный Борисовскому купцу, но который мы, во что бы то ни стало, спасем от топора, уезжали ли в фольварки – все кошмары и опасения бледнели под ясными, ласкающими лучами солнца в этой стране утренней прохлады! Наши лошади стали за зиму неузнаваемы, и Павел уже с гордостью еле сдерживал свою вороную пару. Когда мы возвращались из дальней поездки на озеро Селяву или в Пущу, где были еще столетние дубы в три обхвата, обед или ужин Марии казался нам дивным, молока и яиц было вдоволь: Витя быстро поправлялся и совершенно успокоился, без заграницы и морских купаний, ванн и кефира. Одно только смущало меня: в Вите чувствовалось с трудом скрываемое раздражение против Берновича. Витя так сдерживал себя, что никто бы и не заметил этого, если бы не крокет. Иногда мы с Витей играли в крокет, который привезли из Минска, ведь мы жили в Щаврах дачной жизнью. Случалось, что Бернович присоединялся к игре, и тогда он уже сам не мог не заметить этого раздражения.

Мне, конечно, была ясна причина этого раздражения. Пережить то, что мы пережили за эту зиму, не так легко было забыть. А теперь, когда мы приехали в Щавры (конечно не для дачных удовольствий), как хозяева, мы должны были кататься, играть в крокет. Все это хорошо несколько дней, а потом наступает действительность, от которой мы отстранены.

Совершенно непонятно, почему столь ожидаемая, по словам Кагана, Лейбы и прочих распродажа участков земельных шла и теперь еще так медленно. А мы не только не можем вмешиваться, но даже не должны спрашивать Берновича, как идет парцелляция? Не вмешиваться в его дело, первое условие, которое он с нас требует за свой безвозмездный труд, хотя как будто сюрпризы, которыми он нас награждал: недохват земли при покупке и недохват денег при погашении закладной, давали ему право требовать слепого доверия? Такое неведение, которое требовалось от нас в деле столь для нас близком, не могло долго длиться.

И вот в первый раз, что вместо меня Бернович поехал с Витей в фольварк Батуры, а я осталась дома и села за работу на машине у открытого окна, меня увидели два покупателя, слонявшихся по двору. Они подошли к окну и стали мне жаловаться, что всю зиму ходят покупать себе хутор в двадцать десятин у нас в лесу, дают паничу по сто тридцать рублей за десятину, дают тысячу рублей в задаток, а толку не могут добиться: панич все их гонит, хотя цену они дают ту, которую он запросил. Я разговорилась с ними. Оказалось, они – крестьяне соседнего села, братья Молосаи. Один из них солдат в желтой рубашке, уже давно был нами замечен и прозван канарейкой, так как не проходило дня, чтобы его светло-желая рубашка не мелькала по темному фону парка, обрамлявшего красивый двор с круглым сквером посреди. Выслушав Молосая, я подивилась, и когда Бернович вернулся, я передала ему их просьбу. Бернович с еле сдержанным раздражением ответил, что эти канарейки давно ему надоели, что это – назойливые клянчуги, которые выпрашивают себе еще в придачу к земле старый амбарчик! Тогда мы с Витей пошли взглянуть на эту старую, совсем ненужную постройку, вне усадьбы и сказали Берновичу, что мы находим, что Молосаи дают хорошую цену за хутор (даже выше цены, поставленной им в его докладе), а потому отказывать не следует и амбарчик им можно дать в придачу, на развод. Бернович сжал зубы и промолчал. На другое утро запродажная на хутор была написана, к великой радости канареек, которые и внесли нам и свой задаток в тысячу рублей.

Эта первая сделка при нас, так легко сладившаяся, вероятно, вызвала бы и продолжение в том же духе, но, помнится, 25 мая пришла телеграмма из Могилева от одного из тамошних друзей Вити: «Умер чериковский предводитель дворянства». Мы поняли, что значит открылась вакансия в Черикове, и Витю, значит, вызывают в Могилев. Мы давно решили не выбирать, а брать, что плывет в руки, всегда потом можно перевестись. Витя немедля выехал в Могилев. Вновь назначенный губернатор Пильц принял его очень любезно, но сказал, что уже намечен сенненский землевладелец Король, но так как в его канцелярии нашлось письмо Кнолля и прошение Вити, то он очень настойчиво посоветовал Вите ехать прямо в министерство выяснить вопрос. Витя выехал в Петербург.

Тем временем, забыв географию, я разыскала Чериков в своем «Спутнике» и, о ужас, это ужасный уездный город на реке Сож оказался в восьмидесяти семи верстах по шоссе на восток от Могилева! «Назад, назад!» – кричала я (как княгиня Тугоуховская у Грибоедова). И я звала Витю назад. Мы ужасались: тридцать верст от железной дороги город Сенно, сорок верст – Игумен. Помирились на 50 верстах – Слуцк, и съехали на девяносто верст в Чериков! «Чем дальше, тем хуже?» – писала я ему вслед в Петербург первого июня. Нет, с этим мириться было трудно. Вся наша «канитель» имела целью и Тете с Оленькой устроить уютный, постоянный свой дом на зиму. Быть может, в Черикове это и возможно, но это значило оторвать их от всего света, лишить друзей.

К счастью, все эти рассуждения остались про себя. Второго июня Витя сообщал мне, что доклад об обоих кандидатах будет у Столыпина на другой день, но Кнолль предупреждал его, что из представления Пильца видно, что он хочет, во что бы то ни стало, Короля, Витю же представляют только под давлением письма Кнолля, написанного в декабре, которое по настоянию Вити с трудом разыскали в его канцелярии. Он же Витю совсем не знает. Ясно, что после такого представления нечего было и надеяться. Но к чему было обнадеживать, подбивать Витю ехать хлопотать в Петербург? Иметь дело с таким губернатором показалось неинтересным. По крайней мере Эрдели был всегда благороден, и его неизменно ровное, справедливое отношение нельзя было не ценить, в особенности на фоне минских интриг, которые могли бы всякого другого губернатора сбить с толку. Витя также рассудил, что если ему и перебивать Короля, то Плец уходит