Зелиха (кузница его была за восемь верст). На это Витя ответил, что и без Зелиха можно показать землю. Павел, Стасьполесовщик или Горошко могут ее показать. Наконец Витя сам готов. «Ничего так не портит впечатления на покупателей, – сухо возразил Бернович, – как если пан сам показывает землю: на то и существуют посредники». «Тогда приспособьте кого-либо, кто поближе и всегда под рукой», – проворчала я. Бернович неохотно, все еще поглядывая, не едет ли, наконец, Зелих, двинулся с литвином в поле. Прогулка длилась не более часа, и Бернович вернулся, говоря, что литвин захотел остаться один, после чего тот и не возвращался.

За обедом и Витя, и Бернович были сумрачны. Я с трудом старалась говорить о безразличных вещах. Бернович все время нервно ежился и вдруг заявил, что Витя не имел бы права послать с литвином Горошко. Это означало бы нарушение условия, по которому он безвозмездно работает, это вторжение в его дело. «Даже если бы мы от этого теряли, погибали?» – воскликнул Витя.

«Да, погибайте, но слово преступить не имеете права». Слово «погибайте», которое Витя мысленно столько раз спрягал, произвело на него впечатление удара хлыста. Он со стоном вскочил, я вскочила за ним, удерживая готовый вырваться у него крик, и увела из столовой. Витя разразился слезами. Он стал голосом вопить, что ляжет в могилу, если не выполнит принятых нами обязательств к родным. «Да мы идем к своей гибели, – повторял он, захлебываясь слезами, – выбирай между Берновичем и мной! Я больше не могу его видеть! Удали его!»

Такого решительного поворота я и во сне не ожидала. Я видела, что взрыв этот давно подготовлялся, но как теперь осуществить это требование Вити, не знала. Через полчаса меня вызвали к Берновичу. Он просил меня пройти с ним в сад. Здесь он еще раз повторил, что не намерен допускать чье-либо вторжение в его дело. Одно то, что Горошко может себе позволить думать, что он, Бернович, будет считаться с его мнениями, а мы будем слушать советы Горошко, уничтожает наш договор и заставляет его предупредить нас, что в таком случае ему придется нас покинуть. Все это было сказано с отменной вежливостью, как всегда, но по тону его ясно было, что все это лишь угроза с его стороны, которая должна была нас так испугать, что заставит пойти на все уступки, ведь нам нужно же было понимать, что без него мы пропадем и поэтому никогда его не отпустим: Витя на службе, я дома, Горошко – болван.

Умный и ловкий Бернович все же недостаточно понимал психику людей. Как он думал напугать крестьян появлением пьяных конокрадов в роли подставных покупателей, так и теперь он не мог понять состояние души Вити. В ответ на его заявление о необходимости разлуки я сказала с приличной, от части искренней грустью, что я с ним согласна, что действительно лучше, чтобы он нас покинул, причем в душе я жалела его, а не нас, жалела как человека, который терял не только заработок, хотя бы и призрачный, но дело, угол, цель и свою реабилитацию.

В то же время я понимала, что ликвидация у нас только что началась. За девять месяцев было приготовлено к продаже триста десятин. Дело это страшно ответственное и сложное, особенно в Щаврах, где что ни шаг, то сидит выкупной чиншевик или была земля спорная, земля в захвате, с процессом. И вся ответственность пойдет на меня. По окончании отпуска Витя мог только урывками приезжать, а дело требовала постоянного, кропотливого внимания и бесконечного терпения. Горошко? Этот трусливый подозрительный человек, с маленькой, узенькой головкой… Иван Фомич? Сварливый старик, который не продаст нам ни одной десятины… Но продолжать с Берновичем, значит совсем оттолкнуть Витю от нашего общего дела.

«Выбирай между нами», – говорил Витя так, что тут не могло быть ни малейшего колебания. Я только пыталась с наименьшей болью произвести эту операцию, и поэтому, не входя ни в какие объяснения, не делая никаких упреков Берновичу, соглашалась с ним, что лучше ему нас покинуть. Все же это было очень больно. После того Бернович сухо откланявшись, вернулся к себе в «аптечку» и просидел там и другой день, потребовал к себе и ужин, и обед. Витя тоже не хотел выходить из дома, чтобы не встречаться с ним, и вышел только тогда на крыльцо, когда вечером вернулся Деринг с толпой оршанцев из Гуты. Гута им нравилась, и они немедля хотели писать запродажную. Но ввиду наставшего междуцарствия, а Деринг не хотел идти к Берновичу, которому он не прощал изгнание арендаторов, было решено, что оршанцы вернуться восьмого июля с задатками, и тогда сделку можно будет оформить. Но оршанцы все-таки оставили нам семьсот рублей, чтобы считать Гуту условно за собой до восьмого июля.

Бернович знал, конечно, все, что происходит от преданного Мишки, но продолжал выжидать. Я не имела духу гнать его, зная его моральные и материальные затруднения. Мы решили ему передать тысячу рублей на расходы, чтобы облегчить ему выезд. Теперь я сама послала за ним, вызвала его в сад и передала ему наши намерения. Бернович вскочил с садовой скамейки: «Мне? Подачку? Ни за что!» Так как в нем говорил неукротимый гонор, я старалась его убедить взять эту сумму на покрытие расходов, которые он несомненно понес по нашему делу. Но Бернович был непоколебим и даже довольно резко указал приюты и богадельни в Минске, куда я могу жертвовать свои лишние деньги. С оскорбленным видом он просил меня больше не унижать его. Он не наемник, и наших подачек ему не нужно. После чего он еще суше откланялся и вернулся в «аптечку».

Так прошел еще день. Он выжидал, вероятно, чтобы мы опомнились и вернули его. Боже мой, как было тяжело и больно за него, но страдал и Витя! И надо было все это наконец покончить. Утром на третий день я просила его запиской сообщить, нет ли у него счетов, забора в лавочке, которые надо уплатить? Бернович прислал разные лавочные счета на восемьдесят рублей. Тогда мы набрали у себя еще триста сорок рублей, и я при записке отослала их опять с Мишей: «Быть может эти гроши понадобятся вам на дорогу?» Вероятно, только тогда Бернович понял, что ждать больше нечего. Деньги эти он взял, говоря, что берет их только взаймы и пришлет немедленно обратно, как только приедет к отцу. И тогда только он стал укладываться и собираться. Сборы были недолгие, один чемодан, а уборку и