настаивала теперь, когда вопрос сохранения усадьбы, в виду щавровских сюрпризов, становился проблематичным. В конце апреля стояли уже жаркие дни, и Витя хлопотал о двухмесячном отпуске с первого мая. Урванцев предписывал ему кефир, ванны, настаивал на поездке заграницу, на морские купания, но Витя просился только в Щавры. Трагическая кончина Ленского[217] (он был убит шлагбаумом при переезде железнодорожных рельс по дороге из своего имения), тогда поразило весь город, и мы с Витей места себе не находили, услышав подробности о ней от слуг «Гарни», поголовно оплакивавших своего хозяина, особенно же о его страданиях, когда его привезли в город с раздавленной грудью, но в полном сознании. «Гарни» немедленно перешло в руки Сутина, который счел нужным приступить к генеральному ремонту, а мы решили выехать из «Гарни» совсем.

Что будет с нами осенью, время покажет, а пока вызвали курьера Степана, известного своей ловкостью при укладке, собрали свои вещи, а их было восемьдесят пудов, и с ним отправили все в Щавры, даже всю громоздкую галерею предков. Мы были готовы и сами выехать первого мая, когда Эрдели отодвинул отпуск Вити на десять дней. Нужно было немедленно ехать в Мозырский уезд, где Корветто опять что-то натворил. Нечто подобное уже произошло зимой. Тогда удалось его спасти. Теперь Корветто приколотил кого-то на сходе, и Вите вменялось его уговорить подать в отставку, чтобы не быть преданным суду: задача не из приятных, а для Вити, как приятеля Шидловских, довольно щекотливая.

Первого мая он выехал в Мозырь, а я, взяв с собой девушку из «Гарни» Аннушку, двинулась в Щавры.

Глава 15. Май-июнь. В стране утренней прохлады

Первые дни в Щаврах были чудные. Днем жарко, по ночам грозы. Недаром Энгельгард называет Могилевскую губернию «страной утренней прохлады»[218]. Зелень быстро распускалась. Я занялась устройством дома, но несмотря на все меры, принятые еще с осени, дом не мог принять уютный вид. И хотя были истреблены всякие насекомые, крыс и мух было еще так много, что я даже не решалась раскладываться. Бернович устроился в своей «аптечке», беленьком домике, как снежинка блиставшем на темном фоне зелени. Горошко с семьей перебрался в садовую избу. Его жена действительно была очень красивой, очень милой и порядочной женщиной, гораздо интеллигентнее мужа. Вся ее жизнь была отравлена дикой ревностью супруга, в котором несомненно была татарская кровь. Его узкий лоб, маленькие косые глаза, неподкупная честность и ревнивое тиранство говорили о вполне определенном монгольском типе, да в этом ничего не было невероятного: немало татар навел Витовт в Минскую губернию, литовских татар.

Неудивительно, что Бернович в зимнее одиночество в Щаврах находил удовольствие перекинуться словом с женщиной, вполне интеллигентной. Теперь их отношения ограничивались созерцанием друг друга издали, так как если бы они случайно и встретились, предстояла страшная сцена. Не раз наблюдала я из своего окна, когда она с лицом Ревекки (родом, кажется, еврейка, она была окрещена с детства и воспитана при монастыре), высокая, стройная, красиво повязанная белым платком, шла тропинкой с молоком на ледник. За ней по пятам с разными горшками следовала кухарка Мария, за ними гусем по тропинке все дети, непременно Мишка, собачка, две кошки, целый караван. А с противоположной стороны, в густых зарослях жасмина и сирени, на корточках, приседая и подскакивая, следил за ней супруг.

Только к Николину дню был приведен в сносный вид дом, домашнее хозяйство налажено, и к вечеру приехал Витя. Конечно, он уговорил Корветто подать в отставку. Видно, и умная жена его не могла сдержать его, и они теперь были на улице без всяких средств, с двумя маленькими детьми уже школьного возраста (оба от первого брака каждого из них).

Первые дни Витя ходил, как отуманенный: «Как хорошо!» – вырывалось у него. Да, было хорошо, было чудо как хорошо в этой усадьбе с зацветавшими лилиями, пионами, тюльпанами и нарциссами под окнами, со стройными тополями и раскидистыми, пышными каштанами над живыми изгородями подстриженных елей и спиреи белой. «И все хорошо! – шутя, ворчливым тоном говорила я, – совсем не худо, что мы вырвали из рук обманщика Судомира такой чудный уголок, созданный маршалком Лось-Рошковским! Не худо, что мы продаем эту прекрасную из-под чернолесья землю крестьянам».

«Только бы не потерять доверенных нам денег», – скептически возражал Витя. «Не потеряем! Из двух тысяч двухсот десятин земли мы продали только двести и уже этим возвращаем Леле почти двенадцать тысяч из данных им шестнадцати тысяч: те двенадцать тысяч, которые теперь в закладной и гарантированы ссудой Крестьянского банка. Но парцеляция только начинается. Есть же у нас в запасе около двух тысяч десятин земли. А платить шесть процентов родным – одно наслаждение», – убеждала я его. Мы уже аккуратно выплатили Леле проценты за шесть месяцев и Оленьке по шесть процентов за год. Но я сверх того, пока мысленно, готовила им всякие щавровские гостинцы: деревенские холсты, сухие грибы, фрукты, ягоды, а осенью в Губаревку пошлем клубни чудных многолетних цветов, которые были в изобилии. «Тебя всегда пустяки занимают», – говорил Витя, но сдержанно улыбался. Теперь он сам видел, что если и много «фелеров» в Щаврах, то все же оставалось еще и много неотъемлемого, реального, хорошего!

Поэтому мне очень хотелось, чтобы Леля приехал к нам именно для того, чтобы и он видел наяву землю, луга, да ему и самому хотелось заехать к нам. И это было тем возможнее, что он намеревался до Губаревки заехать в Псков для разрешения одного «диалектологического вопроса». Тогда мы стали усиленно звать его к нам. Но уже в начале мая выяснилось, что в Псков он не поедет, потому что Шунечка чувствует себя очень нехорошо: «На днях доктор обнаружил, что у нее на нервной почве растет зоб. Поэтому мне лучше также проехать прямо в Губаревку, а уж оттуда, в конце лета я, быть может, попаду в Псков. Благодарю за приглашение. Действительно, я мог бы им воспользоваться, но, пожалуй, и мне не мешает несколько отдохнуть». Тревога его все росла: «Теперь и я вижу, как у нее увеличивается зоб». (11 мая).

Вскоре затем Шунечка с детьми двинулась в Губаревку, а дня три спустя и Леля выехал в Губаревку, где ожидали их с нетерпением и Тетя с Оленькой, а также на редкость чудесная весна. Зелень была…

Но, как ни хорошо в Губаревке, я чувствовала невыразимое счастье, что мы все-таки добились своего уголка и какого прелестного! «Нет, нет, не будем жалеть, что мы купили Щавры, –