Утром на следующий день была получена телеграмма. Тетя была согласна и давала нам шесть тысяч из полученных ею денег за Новополье. Опять выручили нас, но как больно, как тяжело было причинять нашим дорогим родным все эти заботы! Я не упрекала Берновича, который теперь искренне радовался согласию Тети, но решила держать ухо востро, слепо не доверять и в щавровское дело вникать, от своей воли не отказываясь.

Мы покинули Могилев с первым поездом и до Крупок ехали в одном купе. Говорили сначала очень мирно, но при первом случае я с ним поссорилась. Вероятно, чтобы разогреть мою надежду на его дело, он заявил мне, что вызвал каких-то староверов, которые купят центр с усадьбой по сто тридцать пять рублей за десятину. Я вскипятилась: как центр? Да мы не хотим его продавать! Мы так долго добивались усадьбы, и теперь Вы собираетесь ее продать? К чему же мы полгода искали себе усадьбу? Нет, мы ее не продадим! Бернович разъярился, услышав такое категорическое заявление. Он так настаивал на соблюдении своих условий самостоятельности в деле, что совершенно забывал и наше желание иметь усадьбу, хотя бы на десяти десятинах, а не исключительно парцеляционное дело, как в Панцерове. В Щаврах было совмещено и то, и другое, и он думает, что закрутит нас так, что мы решительно откажемся от своей воли? Дело делай, мы не мешаем, но усадьбы нашей не трогай! Бернович потерял свою обычную галантность и самообладание; уши у него стали пунцовыми и как-то особенно торчали по обе стороны головы, и он упорно повторял, что, если дело потребует продажи усадьбы, нам придется с этим примириться. «Может быть, – проговорила я, – судя по тому, что мы должны выпрашивать деньги у родных, но во всяком случае не в первую голову, а в последнюю».

Встречая меня на Брестском вокзале, Витя старался ободрить меня. Тетя довольно скоро так сердечно отнеслась к нашей просьбе и ждет меня недовольная только, что я могла сомневаться в ее готовности помочь нам. Вспоминая эти переживания, мало слез, чтобы оплакивать нашу Тетушку!

Через день я была в Петербурге с доверенностью Тети на получение ее билета в пятнадцать тысяч в Дворянском банке. Нелегко мне было сообщить и Леле причину своего приезда. Но Леля, к моему удивлению, очень одобрил выручку Тети (!). Еще шестнадцатого марта, получив мое успокоительное письмо с обещанием Берновича выплатить судомировскую закладную из денег от продажи щавровских урочищ, он мне писал: «Итак, вы, быть может, выскочите из затруднения, и дела сложатся более благоприятно». Далее в том же письме была просьба сделать распоряжение насчет сада и огорода в Губаревке и выслать туда семена, и еще далее: «Сейчас еду в Павловск на представление. Кажется, будет идти Гамлет, с самим Великим Князем. Сонечка просится непременно ехать со мной и представляет всякие доводы в пользу того, что это можно. Вернусь только в два часа ночи».[215] Но получив телеграмму из Могилева об утверждении купчих, его сердце-вещун не успокоилось за нас, и он просил:

«Напиши мне самым откровенным образом о делах. Ведь я ожидаю всего самого худшего и готов к этому. Отлично понимаю, что вы попали на мошенника (Судомира) и что деньги едва ли можно будет выручить. Для полной ясности лучше быть откровенной.

Сегодня был Снитко. Я все эти дни сам не свой. Много разных неприятностей. Был, в следствие этого, довольно рассеян и не дал Снитко всего того, что хотел».[216]

Вместо ответа я сама приехала в Петербург.

Но он встретил меня с моей новостью очень спокойно: его радовал и Тетин поступок, и то, что мы теперь вырвемся из тисков Судомира и совсем отделаемся от него. Мы будем свободны и сможем спокойно продолжать свое дело, без Дамоклова меча над головой. Он даже перестал за нас беспокоиться, так как видел в Берновиче человека безукоризненно честного, Дон Кихота, как мы называли его. Конечно, о всяких пустяках, вроде спорной земли, я не считала даже нужным вспоминать, все уладится и образуется, думалось и мне самой, только бы отвязаться от этой акулы Судомира. Поэтому мне стало гораздо легче на душе, когда Леля так одобрил выручку Тети.

Я разменяла часть билета Тети, шесть тысяч, и поехала прямо в Могилев, т. к. получение билета и его размен, да еще воскресный день, задержали меня в Петербурге на три дня. И я только 28 мар та вернулась в противный город и на 29 марта через нотариуса вызвала Судомира к половине десятого утра. Но я не хотела производить эту операцию в конторе у Васютовича, где мы пережили столько бурных и тяжелых минут, и вызвала Судомира к нотариусу Казанскому. Наше свидание с Судомиром длилось десять минут. Немного более я бы не выдержала. Мне так хотелось его спросить: «Так значит вам неизвестно было о недохвате земли?» Но Леля накануне решительно упросил меня этого не делать. Помня его совсем пророческие предостережения о Щаврах, тогда в Губаревке, теперь я суеверно его послушала, хотя это мне стоило очень и очень много. Так хотелось крикнуть ему: «Вы не знали, что не хватает четыреста десятин? Ионки плохо вымерял?» А вопрос этот при нотариусе Казанском был бы тем эффектнее, что Казанский спросил меня сам, когда узнал, что у нас закладная на Щаврах:

– И вы там недосчитались каких-нибудь триста-четыреста десятин?

– Откуда вы знаете? – очень удивилась я.

Оказалось, что еще три года тому назад Судомир обращался и к нему с просьбой продать Щавры. Казанский на это согласился с условием, чтобы Судомир сознался ему, как на духу, какой имеется в Щаврах недостаток. И тогда, три года тому назад, Судомир сознался ему в фальшивой экспликации плана и в недостатке около четырехсот десятин! Да и не один Казанский знал об этом. Сенненский уездный землемер Пашковский, будучи зимой в Щаврах, рассказывал Горошко, что он еще шесть лет тому назад проверял щавровскую землю и убедился в недохвате. Тогда, шесть лет тому назад, для Судомира это был сюрприз, он даже не захотел взять этот правильный план на две тысячи сто восемьдесят пять десятин, и, хотя следя за работой землемера буквально шаг за шагом, он не мог сомневаться в недохвате, но счел за благо отказаться от плана и недоплатить ему пятьсот рублей за работу. Пашковский был рад уступить теперь нам этот план за тридцать пять рублей.

С такими данными, да в присутствии Казанского, мой вопрос был бы настоящей, вполне заслуженной местью,