Но инцидент не был исчерпан, и я привожу опять целиком его письмо от 19 января, адресованное мне: «Спешу порадовать тебя! Минскому комитету ассигновано и на днях будет доставлено двести рублей. Больше нельзя было получить. Сообщи, пожалуйста, А. К. Снитко и скажи ему также, что я получил его посылку. Жду теперь его статьи. Дело, о котором я писал Тете, осложнилось: Соболевский и Кондаков на составленном мною протоколе написали протест против моих действий, как председателя, позволившего себе отстранить августейшего Президента от баллотировки. А дело было так, что Президент положил шары, но, когда я напомнил ему, что он в комиссии по закону не участвует, он тотчас же вынул их, и баллотировка началась вновь, причем он был любезен до конца и не обратил никакого внимания на случившееся. Протест я должен был направить Президенту. Жду теперь его ответа. Удивляюсь, что он его задерживает. Очевидно, ему неприятно. Нехорошо со стороны Соболевского и Кондакова подчеркнуть случившееся в официальном их протесте и в форме, разумеется, обидной для Президента, и все это, чтобы сделать неприятное не ему, а мне. И это несмотря на то, что я при протоколе приложил копию с Правил о выборах, где ясно сказано, кто участвует в баллотировке. Сообщу Тете, какой будет исход этого невеселого дела».[209]

Через день Леля писал Тетушке: «Пока не произошло новых событий и новых осложнений, сообщу тебе об ответе Великого Князя на мою бумагу, при которой я представил протокол. Сообщаю этот ответ в копии. Меня глубоко тронуло его благородство. Можно надеяться, что теперь вопрос не будет уже больше подниматься в Отделении. Все у нас пока благополучно. Корш уехал, и у нас стало тише[210]. Начал лекции в университете».[211]

К этому письму к Тетушке Леля приложил копию со своего заявления к Президенту с приложением протокола заседания выборной комиссии и указанием Соболевского и Кондакова на неполноту протокола, т. е. на то, что Президент не принял участия в баллотировке. В ответ на это заявление Президент отвечал на имя Лели, что ради удовлетворения заявления Кондакова и Соболевского он просит дополнить протокол заседания выборной комиссии от 16 января припиской о том, что Президент присутствовал в заседании, но в силу постановления общего собрания академии (19 января 1908 года) не принял участия в баллотировке и, если он «по старой привычке и положил свои два шара в баллотировочный ящик, но, вспомнив о постановлении общего собрания 19 января 1908 года и посоветовавшись с Вами, вынул шары и устранился от баллотировки, а не был, как заявляет Соболевский, отстранен от нее председателем комиссии» (т. е. Лели). Великий Князь заканчивал это заявление тем, что, ссылаясь на разные параграфы, не находит основания к новому обсуждению выборов Т. Д. Флоринского.

Я привожу здесь подробности об этом инциденте не потому, чтобы оно было важнее или интереснее других, а потому только, что это единственные сохранившиеся его письма того времени к Тетушке, которой он, по привычке с детства, сообщал каждые два-три дня все свои переживания. После этих писем явился опять перерыв его переписки с Тетей, и только по нашим ответным письмам можно было судить, что жизнь Лели опять пошла своим чередом. Второго февраля, в день рожденья Олечки, был детский бал. Тетушка рвалась к этому празднику к своей любимице, но прихворнула, и Урванцев заявил, что у нее сердце слабое и ей нужно быть очень осторожной.

Не в первый раз Соболевский заставлял Лелю мучится и не спать ночей. Нельзя при этом не вспомнить первоначальную причину этой злой вражды Соболевского к Леле на фоне общего благожелательного отношения к нему в академическом мире. Забыть это Соболевский никогда не мог, но к чему напоминал он об этом тем, кто забыл эту неприятную страницу его жизни, своими злыми выпадами и выходками? Всегда непонятны для меня были благоприятные отзывы Лели об этой враждебной к нему личности. Но не Соболевскому было ценить такое чисто христианское отношение Лели к нему. А так как мне, грешной, далеко было от всепрощения брата, то я совсем не могла понять, почему на просьбу нашего археологического комитета указать еще двух лиц в академии, которых желательно было бы выбрать почетными членами комитета, Леля указал Всеволода Измайловича Срезневского и Алексея Ивановича Соболевского. Срезневского – да, понятно! Памятен был его приезд в Минск, зимой 1908 года по нашему вызову, когда покойный Татур оставил громадную коллекцию рукописей, книг и пр. Не он виноват был в том, что промедление в ассигновки средств от Академии на приобретение этой богатой коллекции дало возможность графу Тышкевичу перебить ее, выложив вдове Татур двадцать тысяч на стол и увезти в свой Червонный двор. Но Срезневский много потрудился тогда, переписывая и описывая эти сотни рукописей. А Соболевский?!

И все же в общем собрании второго ноября 1909 года по совету Лели Соболевский был избран почетным членом комитета. Я не была на этом годовом собрании второго ноября, опоздав на один день с переездом из Щавров, и очень жалела об этом, потому что в то время, когда я с головой ушла в щавровские делишки, члены нашего комитета успели совершить все намеченные с весны экскурсии, которые я таким образом пропустила. И на этом собрании участники сообщали интересные подробности. Особенно интересной казалась мне поездка и раскопки в Турове!

24 августа Снитко, Скрынченко и Панов (товарищ председателя) прибыли в Туров, чтобы проверить известия об обнаруженном весной 1909 года саркофаге на Борисоглебском кладбище, близ деревянной церкви во имя святого Кирилла Туровского, на бугре и болотистой низине. Снабженные всякими разрешениями, члены комитета приступили к раскопкам в Турове и уже к вечеру отрыли саркофаг, каменный ящик из красных шиферных плит, в котором лежал полуистлевший костяк, причем череп лежал отдельно, сбоку: затылочная кость отбита, на лбу пробоина. Нижняя челюсть на месте. В земле сверкали тонкие золотые нити… на следующий день извлекли саркофаг из земли и поставили его в притворе Свято-Кириловской кладбищенской церкви. Наши ученые определили, что этот саркофаг относится к X веку, и погребение не христианское. Но что всего интереснее было в этой находке, это то, что было очень соблазнительно предположить в найденном саркофаге костяке останки языческого жреца, о котором моя попадья представила легенду, посланную еще весной Леле.

Эта была легенда «О попе Идольском», записанная Радзяловской в Туровщине. Идольский поп Кайта (или Вайта), язычник в Турове, где воевода Туровский, приняв новую веру, принуждал всех креститься,