пользовался большой славой своим умением лечить травами. Обратился к нему и воевода Туровский, хотя сначала намеревался казнить его за упрямство. «У воеводы был сын, который, простудившись, вероятно, на охоте в Киеве с княжеским сыном, «лежать не лежал, а як воск от огня таял». Взял поп Кайта сына воеводского к себе в лес, в свою хату, и стал зельем поить, на дворе теплыми ночами спать класти, да козьим молоком поить, а «козы он мев дикие», и выздоровел сын воеводский. Обрадовался воевода и послал лекарю целый воз добра, но лекарь никогда ничего не брал, кроме еды, и от богатства отказался. После того он еще долго жил и много делал добра лечением, а когда умер, воевода одел его в княжескую золотую одежду и положил «в домовину каменную» и похоронил с великой честью, как князя». Но, добавляет придание, старика нашли с отрубленной головой. Искали у него золото, зная, что воевода хотел его щедро наградить за излечение сына.

Как ни гадательны такие совпаденья, но верилось, что именно жрец Кайта, с отрубленной головой, и был найденный в саркофаге X века костяк с черепом, лежавшим отдельно сбоку и с золотыми нитями в прахе. Родзяловская сообщила археологическому комитету еще одну легенду, записанную со слов старика Захарьевича в селе Велемовичи Мозырского уезда о дворянах (крестьяне) Ранцевичах, у которых хранится грамота князя Ярослава I в оловянном футляре; другую легенду восьмидесятидевятилетнего Ранцевича об урочище Корости «у большого пути Коростенцов с вбитыми в болото сваями» и пр. (см. Костяные Иглы).

Теперь зимой, чтобы не отстать от этой милой старины, и я собирала исторический материал о каждом уездном городе Минской губернии, заглушая этим свое нетерпение и незадачу. А незадача была налицо: на заказанное письмо и телеграмму Вити к Плецу с просьбой выяснить, может ли, наконец, Витя рассчитывать на Сенно, Плец отмалчивался довольно невежливым образом. Не проще ли было ответить решительным нет?! Положим, меня уже начало тошнить от Сенно! Теперь мечты все мои возвращались к городу Борисову. Что за милый городок! И всего тридцать пять верст от Щавров! Одно соседство с Мещериновым чего стоило! Даже Тетя с Оленькой там не соскучатся. Витя решил переговорить с борисовским предводителем Поповым, предлагая ему обмен. Но Попов ответил, что Минск пугает его тем, что и нас теперь гнало из него, но добавляя, что, безумно скучая о милой своей жене, рвется из Борисова, где все ее так напоминает, но хлопочет усиленно получить место тюремного инспектора или вице-губернатора. И тогда не теряя времени, предупредит о том Витю. Но, как известно, проходят месяцы и годы в ожидании повышения «других».

А нам все еще не терпелось в Минске! Иногда мне самой казалось: да не пустой ли вздор то, что нас гонит из Минска? Что заставляло нас ломать свою, в сущности, приятную жизнь в Минске? Не плод ли это нашей фантазии? Так ли это уже важно, что мы не в фаворе? Стоит ли обращать внимание на все возрастающее невежество по отношению к нам, вызванное исключительно сплетнями и клеветой? Девицы Эрдели избегают даже кланяться Вите, они демонстративно становятся спиной. Да Бог с ними! Если бы мы чем-либо провинились перед ними, но у нас даже не было никаких точек соприкосновения, ничего общего, кроме «осиного гнезда»! Что мы любили Татá, что мы им сделали прощальный обед? Мадам Чернявская хоть выслушала откровенное порицание В. П. за то, что она смела сделать четыре года назад прощальный обед покидавшим Минск Чернцовым (вице-губернатор до Шидловского). А нам предоставлялось догадываться самим, насколько мы виноваты!

Меня трогало, что Оленька, сама кротость и непритязательность, почти недоступная светской суете, понимала и даже очень горячо реагировала на такое ничем не заслуженное к нам отношение, которое гнало нас в такую дыру, как Сенно! И когда в наше отсутствие Эрдели через Урванцеву пытались ее приглашать петь в концерте русского собрания или рисовать портреты императриц для ее приюта, Оленька решительно все это от себя отклонила.

Особенно невзлюбили эти дамы Новосильцову. Как жена корпусного командира, независимая по службе мужа, жившая не в чиновничьем, а в военном мире, Новосильцова могла только посмеяться над всеми их фокусами. Но и то их мелкая злоба выводила ее из терпения! Так, когда она открыла небольшую чайную для поддержания Ирининского приюта, и когда эта чайная в морозные дни особенно ценилась и посещалась замерзшими извозчиками, почему-то стали штрафовать этих извозчиков. Да и столько было анекдотов по поводу этой вражды к председательнице второго благотворительного общества, основанного Татá, что лучше и не вспоминать! Но когда три дамы, Новосильцова, Эрдели и Долгово-Сабурова, устраивали свои благотворительные вечера, посторонний наблюдатель мог бы написать довольно трагикомичную картину.

Мы с Витей были только на одном из этих балов, а от других демонстративно откупились скромной лептой. Как только я поняла причину этой вражды, сначала смущавшей и огорчавшей меня, я совершенно перестала на нее обращать внимание, и нас в этом очень поддержали Сорневы. Они тоже были не в фаворе, в особенности потому, что, очень радушные и гостеприимные, они постоянно собирали у себя общество, и этим, как бы подчеркивая обязанность уездного предводителя, выводили из себя Долгово-Сабурову. Как губернский предводитель дворянства, Сабуров мог бы жить более открыто и радушно. Сорневы постоянно задавали обеды, всегда зазывали к себе приезжих из Петербурга, и тогда мы с Витей обязательно должны были у них бывать.

Тягостное душевное состояние конца прошлого года после поездки в Петербург меня оставило, и вообще мы были покойнее духом. Прекратился зуд добывания земли! Криво ли, косо ли, она у нас была.

Частые вести из Щавров были сначала самые успокоительные. Но затем разгорелась неприязнь между Берновичем и Горошко. Бернович был неравнодушен к его красивой жене, а Горошко оказался безумным ревнивцем. Сначала на основании писем их и жалоб, средь зимы, был удален ставленник Фомича, злополучный Викентий. Своими сплетнями он возмутил первоначальную идиллию, установившуюся в Щаврах. Потом приехал сам Горошко в слезах, захлебываясь, объявить, что «она его покидает и уезжает с ним». Затем приехал и Бернович все разъяснить. Он отзывался о супруге Горошко как об очень порядочной женщине, но несчастной жертве ревнивого мужа, который доводил ее до отчаяния своей подозрительностью, тиранством и грубостью. Вначале он столовался у них, но, видя, какую это производит в семье Горошко драму, даже перестал с ними видеться и засел у себя с Мишкой, ставшим его камердинером, и даже переписывался, когда того требовало дело, а не разговаривал с