– Прости, Нинка, милая, но почему ты сегодня аплодировалагнусному Гусеву? – спросил Савва и обнял ее за плечи.

– Я просто от страха, – прошептала она.

– Нет, не только от страха, – возразил он. – Тутеще что-то есть, важнее страха...

– Массовый гипноз, ты хочешь сказать? – пробормоталаона.

– Вот именно, – кивнул он. – И вы все создали этотгипноз!

– А ты? – бросила она на него быстрый взгляд.Почувствовала, как у него напряглись мускулы на руке. Голос стал жестче.

– Я никогда не участвовал в этом грязном маскараде.

– Что ты имеешь в виду? – Лицо ее приблизилось вплотнуюк его лицу. Издали они были похожи на шепчущих телячьи нежностивлюбленных. – Ты имеешь в виду все в целом? Революцию, да?

– Да, – сказал он.

– Молчи! – быстро прошептала она и закрыла мужу ротладонью. Он поцеловал ее ладонь.

В те годы возник жанр могучего советского пения. Певцы ихоры научились как бы едва ли не разрываться от величия и энтузиазма. Массоваярадиофикация несла эти голоса на черных тарелках радиоточек глубоко в недрастраны.

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит, как хозяин

Необъятной родины своей.

Всюду жизнь привольно и широко,

Словно Волга полная, течет.

Молодым везде у нас дорога!

Старикам везде у нас почет!

Кипучая, могучая,

Никем не победимая,

Страна моя,

Москва моя,

Ты самая любимая!

Так шло через все одиннадцать часовых зон, так и на ДальнемВостоке гремело, так и возле железнодорожного шлагбаума неслось из репродукторана столбе возле небольшой станции в Приамурье.

Была непогода, бесконечно струился неторопливый дождь, влужах плавали пузыри, не предвещая на ближайшее время ничего хорошего... «Всесегодня наденут пальто, И заденут за поросли капель, И из них не заметит никто,Что опять я ненастьями запил», – бормотал Никита стихи своего любимогополузапрещенного поэта... И только за огромной рекой, то есть уже в китайскихдалях, чуть-чуть намечались в облачной массе какие-то слабые намеки на то, чтолето еще возьмет свое.

Легковая «эмка» комкора Градова остановилась прямо передзакрытым семафором. Моргал красный фонарь. Через пересечение проселочной дорогипо одной из веток железнодорожной магистрали медленно, как сегодняшний дождь,проходил бесконечный товарный состав. Никита, не отрываясь, смотрел на мрачную,клацающую на стыках рельсов процессию. Как и все вокруг, он знал, какого родагруз перевозится в этих составах: человеческий груз, заключенных везут кВладивостоку и Ванинскому порту для отправки на Колыму. И для водителя комкора,сержанта Васькова, это тоже, очевидно, не было секретом. Он все вздыхал ивздыхал, глядя на поезд, явно хотел поговорить.

– Ну, в чем дело, Васьков? Чего развздыхался? – мрачноспросил Никита.

– Да как-то мне раньше в голову не приходило, товарищкомкор, что у нас в стране столько врагов народа попряталось, –пробормотал шофер, не глядя на начальника. Простоватое лицо его отражалонедюжинную народную хитрость.

– Оставь эту тему, Васьков, – сказал Никита. –Просто держи язык за зубами. Понятно?

Сержант шмыгнул носом, проглотил свое «есть, товарищкомкор». В бесконечных разъездах по военному округу он привык к несколькозапанибратским отношениям с заместителем командующего по оперативным вопросам,а сейчас вот его вдруг так резко оборвали, хотя, казалось бы, как не поговоритьперед закрытым семафором.

По всему составу простучали буфера, и поезд полностьюостановился. Какие-то люди пробежали в голову состава, кое-где чутьоткатывались двери вагонов, высовывалась вохра, слышались вдалеке какие-то крики;что-то происходило.

Между тем за градовской «эмкой» накопилось уже изрядноколхозных подвод и военных машин, возвращающихся из зоны танковых учений.

– Вон, сам едет, – мрачно сказал Васьков и показалпальцем в боковое обратное зеркальце. Никита оглянулся и увидел известный всемуокругу броневик главкома Блюхера в камуфляжной раскраске.

Никита вышел из «эмки». Маршал уже приближался своимобычным, более чем уверенным в себе, как бы атакующим шагом. Они обменялисьрукопожатием.

– Что тут происходит, Никита Борисович?

– Да вот спецсостав проходит, Василий Константинович. Блюхермрачно ухмыльнулся:

– Спецсостав...

Отмахнув полу кожаного пальто, полез за портсигаром,предложил папиросу Градову. За все эти годы обмен папиросами был единственнымзнаком неформальности между ними. Они не перешли на «ты», обращались друг кдругу по имени-отчеству, сохраняли именно ту дистанцию, что и предполагаласьмежду ними по всем правилам как писаного, так и неписаного кода армейскихнравов. В последние месяцы появилось еще большее отчуждение. Ни с кем, даже сВероникой, Никита не делился своим раздражением в адрес Блюхера, даже и самомусебе он не очень-то признавался, что не доверяет больше своему главкому. В маеэнкавэдисты нагло, на глазах у всего штаба, увели одного из самых уважаемыхкомандиров Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, начальника авиациикомкора Альберта Лапина. Блюхер и пальцем не шевельнул для его спасения. Арестышли по всем звеньям, затем разразилось потрясшее всю РККА дело о«военно-фашистском заговоре», мгновенно и бесповоротно заляпаны были грязьюнесколько икон революции – Тухачевский, Уборевич, Якир, Гамарник, Эйдеман...Еще большим потрясением стало то, что в составе суда, отправившего на смертьэтих людей, оказались Блюхер, Дыбенко, Белов, Каширин... Это же все равно, какесли бы я судил Кирилла и Нинку, думал Никита. Тело его в эти минуты наливалосьсвинцом, перед глазами вставала заляпанная кровью стена кронштадтского форта...

В спецсоставе происходило что-то необычное. Блюхер и Градовстояли в каких-нибудь двадцати метрах от одного из остановившихся вагонов.Слышны были звуки какой-то тяжкой возни, глухая перебивка множества голосов.Вдруг леденящий вопль вырвался из этой каши:

– Товарищи! Красные командиры! Не верьте фальшивымобвинениям! Мы не враги! Мы – коммунисты! Мы верны делу Ленина – Сталина!