Она открыла глаза и действительно сразу заметила несколькообращенных на нее взглядов. Братья писатели, кроличьи души, явно читали вызов вее окаменевшем лице и неподвижных руках. Большинство этих кроличьих взглядовнемедленно по соприкосновении отвлекалось, два или три на мгновениезадержались, как бы призывая опомниться, потом с двух противоположных сторонпрорезались два пронизывающих, внимательных, наблюдающих взгляда. Эти явнофиксировали градации энтузиазма. Опустив голову и покраснев, будто юная графиняМаша Олсуфьева на первом балу, Нина присоединилась к аплодисментам.

Из президиума донеслось:

– Проект резолюции: просить Советское правительствоприменить высшую меру наказания к банде троцкистских наймитов, расстрелять ихкак бешеных собак; приступаем к голосованию: кто за эту резолюцию, товарищи?Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно!

Снова буря аплодисментов, какие-то выкрики, и снова Нина –со всеми, хлопает, хлопает, и вдруг ей с ужасом кажется, что хлопает она дажекак-то бодрее, увереннее, как бы даже в унисон. Писатели вместе со всемнародом, с горняками, металлургами, доярками, свинарками, швеями,трактористами, воинами-пограничниками, железнодорожниками, хлопководами, атакже врачами, учителями, артистами, художниками, вулканологами,палеонтологами, а также с чабанами, рыбаками, орнитологами, часовщиками,весовщиками, лексикографами, гранильщиками, фармацевтами, моряками и летчикамитребовали от правительства немедленной казни группы двурушников.

Расходились весело, ободренные общим чувством, порывом кправительству, забыв на время групповые неурядицы, личную вражду,соперничество. Многие задерживались у буфета, просили «добрую стопку коньяку»,съедали отличный бутерброд с севрюгой, окликали друг друга, спрашивали, какидет у коллеги роман или пьеса, когда собираетесь к морю и т. д.

Критик, бывший формалист, оживленно рассказывал Нине окакой-то дурацкой рецензии, появившейся в «Литературке», он как бы призывал еенемедленно забыть только что происшедшее, формальное, ничего от души нетребующее, просто чисто внешнее, ну, просто необходимое, как зонт в дурнуюпогоду, ни к чему нравственно не обязывающее, смехотворную чепуху. Они медленношли по улице Воровского к Арбатской площади мимо иностранных посольств. Изафганского посольства на них посмотрел мраморнолицый афганец, из шведского –неопределенный швед, за окном норвежского промелькнула с недоуменным взоромнежно-молочная фрекен.

– Ну что же, похлопали, Казимир? – прервала вдруг Нинасвоего элегантного спутника. – Похлопали на славу, не правда ли? Ручкамихлоп-хлоп-хлоп, ножками топ-топ-топ, а? Русские писатели требуют казни,прекрасно!

Критик прошел несколько шагов молча, потом в отчаянии махнулрукой и повернул в обратную сторону.

Нина пересекла Арбатскую площадь и Гоголевским бульваромпошла к станции метро «Дворец Советов», то есть к тому месту, где за грязнымзабором еще видны были руины взорванного храма Христа Спасителя. Мирная, как бынетронутая еще сталинской порчей жизнь бульвара, теплый вечер позднего лета нетолько не успокоили ее, но ввергли в еще большее, гнуснейшее смятение. Дикимвзглядом она встречала заинтересованные взгляды встречных мужчин. Да и есть лимужчины в этом городе? А женщины-то чем лучше? Остались ли тут еще бабы? Кто мывсе такие? Большой черт тут водит свой хоровод, а мы за ним бредем, как мелкиечерти.

Савва уже ждал ее у метро, всем своим видом опровергая мраки пессимизм. Высокий, светлоглазый, в сером костюме с темно-синим галстуком,прислонившись плечом к фонарному столбу, он спокойно читал маленькую дивнуюкнигу в мягком кожаном переплете с тусклым от времени золотым обрезом.Увлекается, видите ли, букинистикой, в свободное время выискивает редкие книги,читает иностранные романы, философию, совершенствует свой французский. Да егоза один этот вид могут сейчас немедленно арестовать! Нина бросилась к мужу,ткнулась носом в серый коверкот, обхватила руками его плечи.

– Савва, Савка, вообрази, все голосовали за расстрел,требовали расстрела, позорный Витька Гусев – в стихах, все аплодировали, и я, ия, Савва, аплодировала, значит, и я требовала расстрела! Не встала, не ушла,хлопала вместе со всеми, как мерзкая заводная кукла!

Он поцеловал ее, вынул платок, приложил к носу, ко лбу,остерегся промокать глаза: подкраска могла размазаться.

– Было бы самоубийством – выйти, – пробормотал он. Чтомог он еще сказать?

– Русские писатели! – продолжала она. – Не замилосердие голосуют, не помилования, расстрела требуют!

Они пошли по бульвару в обратную сторону. По дороге домой –теперь они жили в Саввиной квартире в Большом Гнездниковском возле улицыГорького – надо было зайти в ясли за Леночкой.

– У нас тоже сегодня было такое собрание, – проговорилон. – Они повсюду сейчас идут. Повсюду, понимаешь, без малейшегоисключения.

– И ты тоже голосовал за расстрел? – ужаснулась она.

Он виновато пожал плечами:

– У меня, к счастью, в этот момент была операция...

Они проехали пару остановок на трамвае «Аннушка» и сошливозле своего переулка. Ясли были на другой стороне бульвара. Савва показал Нинена подъезд их дома:

– Видишь, Рогальский вышел, выполз на свет Божий. Третьегодня его исключили из партии и единогласно – понимаешь? – единогласноизгнали из Академии, лишили всех званий. Видишь, соседи от него шарахаются?!Смотри, Анна Степановна на ту сторону перебежала, чтобы с ним не здороваться!

Вчерашний академик исторических наук, всегда неизменнободрый и подчеркнуто отстраненный от текущего быта своих мелких сограждан,сейчас двигался к углу, как глубокий инвалид. Заклейменность придавила его кземле, само присутствие его на улице казалось неуместным. Впервые за все времяв руке его они видели авоську с двумя пустыми молочными бутылками.

– Здравствуйте, Яков Миронович, – сказал Савва.

– Добрый вечер, Яков Миронович, – намеренно громкосказала Нина и устыдилась этой намеренности: мелко, глупо, будто бросаю вызов,здороваясь с человеком, будто компенсирую свою трусость, мерзость.

– Здравствуйте, – безучастно ответил Рогальский ипрошел мимо. Он даже и не взглянул, откуда пришло приветствие. Савва проводилего взглядом.

– Он уже не с нами. Жизнь кончилась, ждет ареста. Говорят,что уже упаковал узелок и ждет.

Нина в отчаянии уронила руки.

– Ну, почему же он просто ждет, Савка? Почему даже нестарается убежать? Ведь это же инстинкт – убегать от опасности! Почему он неуезжает, уехал бы на юг, в конце концов, хоть бы насладился югом напоследок!Почему они все, как парализованные, после этих исключений, проработок?