Между тем, заметив друг друга, командармы спешились со своихбудущих конных памятников, сердца их трепетали в испуге. Тухачевский резкоразвернул свою даму, мелькнул и растворился в еловых сумерках. ОдновременноБлюхер, подхватив своего трогательного носика, сбежал по ступеням беседки,сапоги его крепко застучали по асфальтированной тропке и пропали. Помимо всегопрочего, оба командарма не были уверены в том, что их девушки не работают наМенжинского.

«Слабодушные», – краешком кроны прошелестел дуб иотвлекся всей душою к разворачивающемуся над Московией закату.

Днем Москва выглядела как обычно: кишащий муравейник,пересекаемый линиями трамвая. Любое средство транспорта – трамвай ли, автобус,недавно ли появившийся троллейбус – облеплялось муравьями, как кусок сахара.Извозчики почти исчезли, их заменили автомобили такси, но по малочисленностиони относились, пожалуй, больше к разряду городских легенд, чем к транспорту. В1935 году с великой помпой была пущена первая очередь метрополитена смраморными станциями, мозаичными потолками, движущимися лестницами. Два годауже прошло, а пропагандистский концерт с фонтанами по поводу этого сооруженияне затихал ни на день. Практически в этой линии, идущей от парка Сокольники доПарка культуры на Москве-реке, смысла было меньше, чем в проекте, разработанномдо Первой мировой войны и предлагавшем вести тоннель от Замоскворечья доТверской заставы, то есть соединить две половины города. Пропагандный смыслМосковского метрополитена, однако, перекрывал все практические соображения.Лучшее в мире! Подземные дворцы! Подвиги комсомольцев-метростроевцев! Сердцатрудящихся переполняются гордостью! Забота партии и правительства и личнотоварища Сталина!

Вместо нэповских реклам по всему городу, иной раз в самыхнеожиданных местах, предстала «наглядная агитация и пропаганда»: лозунги,портреты Сталина и некоторых других, оставшихся после расстрелов вождей,скульптуры, диаграммы. Озираясь и уже не очень-то замечая эти наглядности, атолько лишь подспудно осознавая, что они здесь и всегда пребудут здесь, всегдавокруг него, москвич получал главный посыл, идущий из-за зубчатых стен: сиди нерыпайся!

В остальном все шло как бы обычно: бежали организованныепотоки на работу и с работы, томились в очередях, по воскресеньям отправлялисьна футбол «Спартак» – «Динамо» или в кино на жизнерадостные комедии ГригорияАлександрова «Цирк» и «Веселые ребята». Шли показательные процессы надвчерашними вождями – Рыковым, Бухариным, Зиновьевым, Каменевым, однако процессыэти никак не отражались на дневном рисунке московской жизни, может, только чутьбольше, чем обычно, мужчин толкалось у газетных стендов. Молча читались речипрокурора Вышинского, лишь изредка кто-нибудь бросал: «Вот это оратор» – икто-нибудь тут же по-светски подхватывал: «Блестящий оратор!»; и сразу послеобмена мнениями разбегались к транспортным средствам. Другое дело – встречатьполярников, героев-летчиков, зимовщиков! Тут уж – тысячами на улицы! Улыбки,возгласы, оркестры. Ну, а в основном Москва крутила свои дни, как обычно.

Только по ночам ужас расползался по улицам; из-за железныхворот на Лубянке разъезжались по заданиям десятки «черных воронков». При видеэтих фургонов москвич немедленно отводил взгляд, как любой человек отгоняетмысль о неизбежной смерти. Дай Бог, не за мной, не к нашим, ну вот, слава Богу,проехали! Там, где надо, куда ордера выписаны, «воронки» останавливались,чекисты неторопливо входили в дома. Стук сапог на лестнице или шумподнимающегося лифта стали привычным фоном ночного московского ужаса. Людиприникали к дверям своих коммуналок, дрожали в комнатах. Неужели на наш этаж?Нет, выше проехали. Ну, конечно, за Колебанским; можно было ожидать; я так изнала; неужели вы тоже; да-да, знаете, они не ошибаются... Иногда в домеарестованного начинались рыдания, приглушенные, конечно, сдавленные,проявлялась неуместная в советском обществе, но еще живучая истерика, онапрерывалась окриками «рыцарей революции»: Москва слезам не верит! Тогда рыданиязаглушались совсем, со стыдом, с пришептыванием: простите, нервы. Чаще, однако,все проходило нормально, с хорошими показателями по дисциплине. Давай, давай,там разберутся!

* * *

Процветала литература социалистического реализма. Формализмбыл уже полностью искоренен. Состоя в едином союзе, советские поэты, драматургии романисты бодро создавали нужные народу произведения.

Общественной жизни тоже не чурались. Вот, например, вчера в«Правде» и в других центральных газетах появились первые письма трудящихся стребованиями расстрела обвиняемых на процессе «врагов народа», а сегодня уже иписатели собрались в своем красивом особняке на улице Воровского, бывшейПоварской; составляется обращение к гуманному советскому правительству. Бываютвремена, когда надо сдерживать свою гуманность, дорогой товарищ правительство,врагов надо карать без пощады!

Собрание проходило в большом зале ресторана, откуда убраныбыли столы и куда внесены дополнительные стулья и трибуна. «Где стол был яств,там гроб стоит» – так, разумеется, подумали многие, но промолчали. Расстрел,расстрел! Боевое партийное слово гремело под высоким потолком, кружило вокругвеличественной люстры, размазывалось по витражам высоких стрельчатых окон, вескопоскрипывало паркетом, по которому двадцать лет назад только олсуфьевскиеотпрыски порхали с гувернантками. Поэт Витя Гусев, тот решил поэзии прибавить кобщему настроению непримиримости. Влетел на трибуну, резким движением головыотбросил назад шевелюру.

– Я поэт, товарищи! Свои чувства выражаю стихами!

Графский дворец наполнился пролетарским каленым стихом:

Гнев страны в одном рокочет слове!

Я произношу его: расстрел!

Расстрелять предателей отчизны,

Порешивших СССР сгубить!

Расстрелять во имя нашей жизни

И во имя счастья – истребить!

Молодец Гусев, сорвал аплодисменты собрания. Представителиотдела культуры ЦК ВКП(б) улыбались отечески: недюжинного таланта поэт, простойрабочий паренек; ничего, товарищи, обойдемся без декадентов!

Нина Градова сидела на антресолях за витой деревяннойколонной. Глаза ее были закрыты. Тоска и позор без труда читались на лице.Сосед, когда-то ухаживавший за ней критик, раскаявшаяся звезда формальнойшколы, отвлекаясь взглядом к потолку и не переставая «бурно аплодировать», шептал:

– Перестаньте, Нина! За вами наблюдают. Хлопайте, хлопайтеже!