— Опять к солдатику придираются.

Публика согласилась с этим мнением, а один господинобратился к начальнику станции, заявив, что заплатит за Швейка двадцать кронштрафу. Он убеждён, что этот солдат невиновен.

— Вы только посмотрите на него, — показывал он наневинное выражение лица Швейка, казалось, говорившее: «Люди добрые, я невиноват!»

Затем появился жандарм, вывел из толпы какого-то гражданина,арестовал его и увёл со словами: «Вы за это ответите! Я вам покажу, как народподстрекать! Я покажу, как нельзя требовать от солдат победы Австрии, когда сними так обращаются».

Несчастный гражданин не нашёл других оправданий, кр??меоткровенного признания, что он мясник у Старой башни и вовсе «не то хотелсказать».

Между тем добрый господин, который верил в невиновностьШвейка, заплатил за него в канцелярии станции штраф, повёл Швейка в буфеттретьего класса, угостил его там пивом и, выяснив, что все удостоверения ивоинский железнодорожный билет Швейка находятся у поручика Лукаша, великодушноодолжил ему пять крон на билет и на другие расходы. При расставании ондоверительно сказал Швейку:

— Если попадёте, солдатик, к русским в плен, кланяйтесьот меня пивовару Земану в Здолбунове. Вот вам моя фамилия. Будьте благоразумныи долго на фронте не задерживайтесь.

— Будьте покойны, — ответил Швейк, — всякомузанятно посмотреть чужие края, да ещё задаром.

Швейк остался один за столиком и помаленьку пропивалпятёрку, полученную от благодетеля.

А в это время на перроне те, кто не присутствовал приразговоре Швейка с начальником станции, а только издали видели толпу,рассказывали, что поймали шпиона, который фотографировал вокзал. Однако этоопровергала одна дама, утверждавшая, что никакого шпиона не было, а просто, какона слышала, один драгун у дамской уборной зарубил офицера за то, что тотломился туда за возлюбленной драгуна, провожавшей своего милого.

Этим фантастическим версиям, характеризующим нервозностьвоенного времени, положили конец жандармы, которые очистили перрон отпосторонних.

А Швейк продолжал пить, с нежностью думая о своём поручике:«Что-то он будет делать, когда приедет в Чешские Будейовицы и во всём поезде ненайдёт своего денщика?»

Перед приходом пассажирского поезда ресторан третьего классанаполнился солдатами и штатскими. Преобладали солдаты различных полков, родоворужия и национальностей. Всех их занесло ураганом войны в таборские лазареты,и теперь они снова уезжали на фронт. Ехали за новыми ранениями, увечьями иболезнями, ехали, чтобы заработать себе где-нибудь на тоскливых равнинахВосточной Галиции простой деревянный намогильный крест, на котором ещё многолет спустя на ветру и дожде будет трепетать вылинявшая военная австрийскаяфуражка с заржавевшей кокардой. Изредка на фуражку сядет печальный старый ворони вспомнит о сытых пиршествах минувших дней, когда здесь для него всегда былнакрыт стол с аппетитными человеческими трупами и конской падалью; вспомнит,что под фуражкой, как та, на которой он сидит, были самые лакомые кусочки —человеческие глаза…

Один из кандидатов на крёстные муки, выписанный послеоперации из лазарета, в грязном мундире со следами ила и крови, подсел к Швейку.Это был хилый, исхудавший грустный солдат. Положив на стол маленький узелок, онвынул истрёпанный кошелёк и стал пересчитывать деньги. Потом взглянул на Швейкаи спросил:

— Magyarul?[51]

— Я чех, товарищ, — ответил Швейк. — Нехочешь ли выпить?

— Nem tudom, baratom.[52]

— Это, товарищ, не беда, — потчевал Швейк,придвинув свою полную кружку к грустному солдатику, — пей на здоровье.

Тот понял, выпил и поблагодарил:

— Koszonom szivesen.[53]

Затем он снова стал просматривать содержимое своего кошелькаи под конец вздохнул. Швейк понял, что мадьяр с удовольствием заказал бы себепива, но у него не хватает денег. Швейк заказал ему кружку пива. Мадьяр опятьпоблагодарил и с помощью жестов стал рассказывать что-то, показывая своюпростреленную руку, и прибавил на международном языке:

— Пиф-паф! Бац!

Швейк сочувственно покачал головой, а хилый солдат изкоманды выздоравливающих показал левой рукой на полметра от земли и, подняв трипальца, сообщил Швейку, что у него трое малых ребят.

— Nincs ам-ам, nincs ам-ам,[54] —продолжал он, желая сказать, что дома нечего есть. Слёзы брызнули у него изглаз, и он вытер их грязным рукавом шинели. В рукаве была дырка от пули,которая ранила его во славу венгерского короля.

Нет ничего удивительного в том, что за этим развлечениемпятёрка понемногу таяла и Швейк медленно, но верно отрезал себе путь в ЧешскиеБудейовицы. С каждой кружкой, выпитой им и выписавшимся из лазаретасолдатом-мадьяром, всё менее вероятной становилась возможность купить себебилет.

Через станцию прошёл ещё один поезд на Будейовицы, а Швейквсё сидел у стола и слушал, как венгр повторял своё:

— Пиф-паф… Бац! Harom gyermek, nincs ам-ам, eljen![55]

Последнее слово он произнёс, чокаясь со Швейком.

— Валяй пей, мадьярское отродье, не стесняйся! —уговаривал его Швейк. — Нашего брата вы небось так бы не угощали!

Сидевший за соседним столом солдат рассказал, что, когда ихДвадцать восьмой полк проездом на фронт вступил в Сегедин, мадьяры на улицах,насмехаясь над ними, поднимали руки вверх.

Это была святая правда. Но солдат, по-видимому, был оскорблён.Позднее это у солдат-чехов стало явлением обыкновенным; да и сами мадьярывпоследствии, когда им уже перестала нравиться резня в интересах венгерскогокороля, поступали так же.

Затем солдат пересел к Швейку и рассказал, что в Сегединеони всыпали венграм по первое число и повыкидывали их из нескольких трактиров.При этом он признал, что венгры умеют драться и даже сам он получил такой ударножом в спину, что его пришлось отправить в тыл лечиться.

Теперь он возвращается в свою часть, и батальонный командир,наверно, посадит его за то, что он не успел подобающим образом отплатитьмадьяру за удар ножом, чтобы и тому кое-что осталось «на память», — этимон поддержал бы честь своего полка.

— Ihre Dokumenten,[56] фашидокумент? — обратился к Швейку начальник патруля, фельдфебель,сопровождаемый четырьмя солдатами со штыками.