вся, от берега до берега, к которым отовсюду тянулись узкие улочки с деревянными и каменными домами, небольшими, опрятными, в пестрой оправе осенней листвы. То тут, то там виднелись трубы фабрик. На стрелке, у впадения в Волгу небольшой реки, за крепостными стенами маячили золотые луковки церквей, а правее, на возвышенности, поднималась в небо огромная бело-желтая каланча, похожая на нашу шачинскую колокольню. Левый берег весь был в зеленых и белых пятнах пристаней, причалов; у некоторых дымили пароходы.

Так сразу появился передо мной большой город, где учился Алексей, где жила Капа, где я должен был найти хорошего мастера.

С трепетом выходил я из вагона, спускался к переправе через Волгу — рабфак, как узнал, был на противоположной, левой, стороне. Пройдя две площади, которые разделял круглый сквер с памятником Сусанину, я увидел высокое красное здание, над крышей которого плескался кумачовый флаг.

Перед входом я застегнул на все пуговицы свою куртку, стер с сапог пыль, пригладил вихры и только тогда дернул на себя тяжелую дверь, вошел в вестибюль. В это время с лестницы торопливо, наперегонки, сбегали рабфаковцы. Одеты все были по-разному: в косоворотках, простеньких пиджаках, а некоторые в юнгштурмовках.

Я стал в сторонке, не спуская глаз с живого потока рабфаковцев, как вдруг услышал, что меня окликают. Из потока вынырнул Алексей.

Я сразу оказался в кольце друзей Алексея. Кольцо это, не останавливаясь, двигалось в глубь коридора, увлекая туда и меня. Ребята спешили в столовую. Один из них, развеселый толстячок с крупными, как у нашего кузнеца, руками, скомандовал Алексею:

— Иди забирай в буфете весь лимонад и попутно отрепетируй тост по случаю приезда гостя, а я тем временем сниму с него рабоче-крестьянскую куртку. Изволь, дорогой! — теперь уже ко мне обратился он с шутливым поклоном.

Пока я раздевался, он, балагуря, поведал о себе. Ивашка Железнов — младший отпрыск династии заволжских металлистов, ударившийся в науку. Не всегда она хорошо укладывается в извилины мозгового хозяйства, но от упреков со стороны охраняют его веские аргументы: Иван, ухмыляясь во все широкое в черных крапинках лицо, показал увесистые кулаки.

— Дерешься?

— Никогда! — отрицательно замотал он кудрявой головой. — Только при необходимости успокаиваю задир… — И подмигнул: — Кого раз увижу, непременно встречаю вновь. Ну, а теперь — пить лимонад!

За столом заспорили, к кому мне идти наниматься. Портного, знакомого с парижскими модами, ребята не могли назвать, тогда я назвал имя Калиновича. Железнов вскинулся: знает он этого Калиновича, эксплуататор первой руки, долой таких! Кто-то назвал еще двоих хозяйчиков, но и они были отвергнуты тем же Ивашкой, заявившим, что слишком выжимают прибавочную стоимость. Что за прибавочная стоимость, я не знал, но раз так неодобрительно говорят про нее, то решил, что эта штука неладная. Под конец Железнов вызвался сам подыскать мне хорошего портного. И распорядился:

— А теперь парню отдыхать!

Но прежде чем пойти на квартиру, брат поводил меня по рабфаку, по аудиториям, показал библиотеку, которая удивила меня невиданным множеством книг, привел в комнату, где рабфаковцы в немой тишине сидели вокруг детекторного радиоприемника, дали и мне послушать далекий голос Москвы. Приемник, этот маленький чудо-ящик, совсем ошеломил меня. А из рабфака Алексей увел меня в редакцию газеты, где он работал по вечерам в отделе писем, принимал заметки и жалобы.

На квартиру мы пришли поздно. Брат снимал угол в каменном приземистом доме на Мшанской улице, которая шла от центра к фабрикам. Несмотря на поздний час, на улице было людно. Шли рабочие на ночную смену.

Я долго не мог заснуть. Все в городе было ново для меня. Сомкнул глаза, ею уйти от увиденного не мог — и от ящичка с волшебным голосом Москвы, и от дружных, веселых рабфаковцев, и от крестьян в редакции газеты, а в ушах еще звучали фабричные гудки и шаги рабочих, печатаемые по камню тротуаров. И думал: теперь бы еще увидеть Капу. Не знает, что я тоже в городе. Скорее бы!

Повернулся к Алексею — мы лежали на одной узенькой железной кровати у стены, пахнущей сырой штукатуркой. Спросил о Капином адресе. Он не ответил — крепко спал.

Проснулся Алексей рано. Я слышал, как он, пройдя на цыпочках к двери, в которую кто-то постучал, тихонько вышел в коридор. Вернувшись, затормошил меня:

— Вставай, Кузя, к модному портному пойдем. Железнов адрес принес.

Новый хозяин Павел Павлович Буркин действительно считал себя давнишним поклонником парижских мод. Об этом все кричало в его швальне — и два новеньких манекена иностранной работы, и множество журналов мод, на каждом из которых выделялось размашистое крупное слово «Paris», а со страниц глядели то нарядные красивые дамы с обворожительными улыбками, го с шиком разодетые мужчины. Всюду были патронки — выкройки, многие висели на стенах. Я обрадовался: вот когда попал к настоящему-то портному!

Занимал Буркин половину небольшого деревянного домика на Сенной; одна комната была отведена под спальню, в которой почитывала книжечки Юлия Ванифатьевна, или просто Юлечка, как разрешала она называть себя: кругленькая, пышненькая, лет тридцати жена Павла Павловича; а другую комнату побольше, выходившую широким окном во двор, занимала швальня. Тут вровень с подоконником стоял дощатый верстак, протянувшийся от стены к стене.

Тощий, морщинистый Павел Павлович в соседстве с Юлечкой выглядел отцом ее. Порой она и называла его не иначе, как папочкой, он в ответ моргал:

— Ладно, Юлечка, не отвлекай меня и ребяток…

Нас, «ребяток», было у него двое: я и пожилой, неразговорчивый (везло мне на таких!) работник с длинным именем: Феофилактион. Впрочем, и Юлечка, и Павел Павлович называли его Филей. Мне работник тоже велел «кликать» его укороченным именем: так проще, без путаницы. Феофилактион был удобен для Павла Павловича — никогда ни на что не жаловался. Работал он у него давно, хаживал еще с ним по деревням Заволжья. Один был порок у Фили: иногда так запивал, что все спускал с себя. Но хозяин мирился с этим, для своего Фили находились у него и одежонка, и обувка, работай только, не ленись.

Меня Павел Павлович поначалу предупредил:

— Хочу сказать тебе, мой друг, — веди себя как подобает. Мы — портные дамские, работа у нас тонкая. Верно, Филя?

Тот согласно мотнул головой.

— А дамы, то есть женщины, что на сегодня составляют? — спросил Павел Павлович и сам ответил: — Они составляют половину человеческой населенности. Видел, какой веский процент?

Начинать мне пришлось опять с утюгов да с ваты. Павел Павлович садился в сторонке и сверлил меня редко мигающими глазками. Однажды, когда скопилось много кроя, заставил шить целую штуку, то есть все пальто.