о принятии нас в комсомол. А он так готовился к этому! Целых два дня заставлял меня и Митю писать лозунги на кусках обоев, только что запасенных отцом для оклейки избы. Вышагивая по скрипучим половицам нежилого этажа ковчега, он рифмовал, а мы с Митей выводили крупными буквами:

Мы, юровские ребята,

Да нигде не пропадем.

Мы читать-писать умеем,

Комсомольцами идем!

Нерифмованных лозунгов Алексей не признавал. Запомнятся, говорил он, только лозунги-частушки. И он диктовал и диктовал нам. Куски обоев между тем таяли. Когда мы развернули последний кусок, Алексей досадливо пожал плечами.

— Уже все? Вот те на! А мы еще к девчатам ни с единым словечком не обратились, а они должны прийти к нам на собрание. — Подумав, потирая подбородок, он продиктовал: — Пишите две строчки:

Выньте серьги, скиньте кольца,

Вас полюбят комсомольцы!

— Пожирнее выводите восклицательный знак. Вот так. Здорово, а? — улыбался он. — Все лозунги развесим мы на наших березах. Еще бы флаг достать. У нас нет красного материала? У мамы, кажись, платок был?

— Он старый, с дырками, — сказал Митя. — Надо у Степаниды попросить, в лавке.

Но старания наши оказались напрасными. Алексей уехал, билеты нам вручал какой-то угрюмый работник волкома, он все куда-то торопился. Когда мы с Митей стали развешивать лозунги-частушки, волкомовец поморщился.

— Означенная самодеятельность ни к чему…

Праздника, который готовил Алексей и которого мы ждали, не получилось. Уходя, волкомовец сказал, что мы пока прикрепляемся к волостной ячейке, так как «вопрос об организации ячейки в Юрове волкомом еще не решен». Один, кажется, Панко был доволен, что так тихо прошло вручение билетов. Он долго разглядывал профиль Ленина, отпечатанный на билете, потом завернул драгоценный документ в платок и, положив во внутренний карман пиджака, направился домой. Я было догнал его и пошел рядом. Но когда мы поравнялись с его домом и увидели открытое окно, в которое глядел дядя Василий, Панко остановил меня:

— Больше не надо, а то «отче наш» не в духе.

И Панко тяжело зашагал по ступенькам крыльца, и шаги эти болью отзывались в моем сердце.

Я вспомнил, что Алексей перед отъездом наказывал мне почаще бывать у Панка, не давать его в беду. Парень он пытливый, но и легко ранимый.

Да, да, Панку надо помогать. Пусть и не понравится дяде Василию, а буду ходить к нему, буду оборонять Панка.

Разное

Вообще-то, в Юрове называли Панкина отца не просто дядей Василием, а Василием Пятым. И не по младости. Уж если говорить о возрасте, то он был едва ли не самым старшим среди всех его тезок в деревне. Пятым числили потому, что жил он на краю селения, где кончался счет домам, а значит — и людям.

Как дом дяди Василия был на отшибе, так и сам он жил как бы в одиночку. Ни к кому не ходил, никого не звал к себе. Некогда ему было, как он говаривал, лясы точить. Это был трудяга, без дела не мог и минуты просидеть.

Принуждала, конечно, большая семья. Только выдал двух дочек, как подросли сыновья. Старший, Константин, как и другие его сверстники, портничал тоже где-то в Приволжье, средний, Игнат, некоторое время ходил с ним, потом женился, отделился и «прилип» к земле, не забывая посасывать отца, а Панко еще только вставал на ноги. Одних надо было обуть и одеть, другим помочь, а хозяйство не ахти какое: всей земли было несколько полос. Правда, после отца, то есть моего дедушки, осталась в наследство десятина купчего покоса, но только один белоус рос на этой купчей. Жесткий, как проволока. Какой от него толк!

Вот и приходилось прирабатывать, тачать да подшивать сапоги. На работу он не обижался, никогда она не была ему в тягость, в ней он находил усладу для себя. Бывало, подколачивает подметки и в такт молотку вполголоса как бы вторит:

— Так-так-так… Скоро и Костюшка выйдет в люди. Так-так… Оженю, хозяином будет. Дом? Придется и для него рубить. От этого не уйдешь, на том деревня держится. Так-так…

Когда в округе организовался комитет взаимопомощи, дядя Василий стал и о нем рассуждать.

— Комитет? Посмотрим и на него. Как знать — авось с ним будет полегше. Сперва-наперво приглядеться. Так. После Костюшке отписать, вот, мол, каки дела пошли у нас. Так-так…

Изменился, непохож на себя стал дядя Василий, когда нежданно-негаданно с Приволжья пришло известие: сын погиб от молнии во время грозы. Случилось это прошлым летом. С месяц, а то и больше, дядя Василий немым ходил, только губы тряслись, ловя слезы: не все они падали в дремучую бороду, иные скатывались на усы. Руки сделались неподвижными; большие, все в порезах, они висели как плети. И все ему стало немило, ничего не мог делать.

В углу накапливалась куча сапог и ботинок, ждавших починки, но дядя Василий не притрагивался к ним. Когда подходил к свалке сапог, то взгляд его как бы спрашивал: а это зачем?

Тетка Надежда, седенькая жена дяди Василия, сокрушалась: не рехнулся ли батько?

Только осенью в доме на отшибе вновь застучал молоток. Теперь уже в работе дядя старался избыть свое горе.

Сапожничал Василий Пятый сызмальства. Кроме него в Юрове было еще два сапожника, казалось, работы не напасешься. Но нет, у дяди Василия ее не убывало, иные даже из «вотчин» других сапожников шли к нему то новые головки сделать, то обсоюзить валенки, то ботинки стачать. Верно, не так уж красиво сделает, но зато крепко, надолго. А мужику это и надо.

Был дядя Василий высоченный, в избу входил сгорбившись, чтобы не стукнуться головой о притолоку. Широкогрудый, бородатый, с крупными рабочими руками. Силища в его руках была громадная, любую кожу, хоть юфть, хоть подошвенную «соковку» шутя растягивал и набивал на колодку.

Работал он с потемок до потемок; редко я ходил к дяде, но всегда, когда бывал у него, видел одно и то же: сидел он перед боковым окном в фартуке на лукошке с натянутой для сиденья кожей. Справа, на щербатой лавке, острые ножи, банки с гвоздями, колодки, на стене — мотки дратвы, пахнущие варом. Как ни хлопнешь дверью, а она у дяди Василия тяжелая, он не повернется. По шагам узнавал каждого входящего в дом.

— Это ты, племяш? Садись! — скажет шепеляво, не раскрывая рта, чтобы не выронить гвозди: порцию гвоздей он обычно держал во рту, выставлялись только шляпки, так