удобнее и скорее можно было их взять.

Сяду и гляжу, как он подколачивает каблук или подошву, как тачает голенища или подшивает валенок. Больше всего удивляло меня его уменье шить изнутри. Приладит к валенку подошву, протащит один конец дратвы вовнутрь и начинает вести строчку. Одна рука, левая, так и остается в голенище с концом дратвы. Проткнет туда шило, рука мгновенно поймает его и к острому кончику присоединит щетинку, вплетенную в конец дратвы; шило вытаскивается обратно, а вместе с ним выходит и щетинка, в то же отверстие посылается встречная: дернет мастер за концы, и дратва тонкой змейкой взовьется, глядишь — и есть стежок, а за ним второй, третий…

— Дядь Василий, а как это ты вслепую-то?

— У-у, вслепую, — передразнит он шепеляво. — А рука не глаз?.

— Знамо, нет.

— Шалишь, у сапожника рука — глаз! Да еще какой! — утверждал он категорически.

Больше одного вопроса я не задавал: все равно ответит только на один. Некогда, совсем некогда ему отвлекаться.

Свое дело он любил. Никогда сразу не расставался с готовой вещью. Новые сапоги обязательно поставит на лавку и целый день поглядывает на них. Только после этого отдавал заказчику.

Хотелось ему, чтобы и сыновья тоже пошли по сапожному делу. Но только Панка заставил сесть рядом на заранее припасенное лукошко с верхом, обтянутым такими же, как и у своего, кожаными ремешками. Он и этому был рад, считая, что династия сапожников Глазовых будет жить! Но Панку скорехонько надоело это сидение. Не о таком деле мечтал он, когда еще учился в школе. Однако ему не хватало смелости заявить отцу ни о Волховстрое, о котором говорилось в школе, писалось в газетах, который звал к себе новизной, необычностью стройки, ни о поездке на другие стройки, пусть и менее известные. Почему? Всего скорее, из-за боязни оставить в одиночестве обиженного судьбой отца.

Днями сидел Панко на своем лукошке по левую руку от отца, тачая, забивая в подметки гвозди, постукивая молотком. С тоской глядел на зеленую улицу, на кипящие тополя под окнами. Зато когда вырывался из дома, бежал вместе со всей оравой на реку или в овраг к камню-лежаку, был весел. И в такие минуты как-то не хотелось верить, что его может обидеть отец, такой тихий и степенный.

Но беспокоился Панко не зря. Как-то утром (это было через двое суток после получения комсомольского билета) он прибежал ко мне. Был чернее тучи.

— Что, Панк?

— Батя разъярился. Началось с церковных кумушек. Приперлись, расселись и давай донимать батю: давно, слышь, не был на моленье, смотри-де, как бы второе горе не заявилось. Я было их гнать, а «отче наш» на меня с молотком. Едва увернулся.

— Они узнали, что ты комсомолец?

— Едва ли. Но ты посмотри-ка, посмотри, что они оставили бате.

Вечером я зашел к дяде Василию и застал его отнюдь не за сапожным делом. Он сидел за столом в углу, над головой горела лампадка, а перед глазами лежала толстенная раскрытая книга. Заглянул — Евангелие. Я громко поздоровался. Дядя Василий и не подумал отозваться, поднял голову, лишь рукой дал знать, чтобы я не мешал. Евангелие он читал шепотом, с трудом выговаривая отдельные слова.

Был он в длинной рубахе, новых штанах, босой. Густые курчавые волосы, подстриженные под кружок, аккуратно расчесаны на прямой пробор, черная с проседью борода лопатой лежала на груди, плечи приспущены, в глазах благостное выражение. Похож он был на святого, каких я видел на стенных картинах в церкви.

Из-за перегородки поманил меня Панко. Я юркнул к нему.

— Видишь? — сказал он. — Утром и вечером читает перед лампадкой. До слез, понимаешь. И все твердит: спасибо, надоумили старого дурака. Завтра в церковь пойдет, велел и мне собираться.

Помолчав, он достал откуда-то комсомольский билет, раскрыл его, погладил и, снова спрятав, сказал:

— Нет, не пойду я в церковь.

— И правильно. Что там делать?

На другой день Панко объявился больным. Хитрость удалась — отец велел ему полежать и один отправился на воскресное моленье.

Зато явился он домой с такой вестью, которая вовсе обескуражила Панка. При мне это было. Когда маленькая тетка Надежда накрыла на стол, водрузила самовар, поставила глиняные плошки с едой, когда все сели, дядя Василий, перекрестившись, торжественно произнес:

— А теперчи поздравьте старого: приход назвал меня церковным старостой.

У Панка из рук выпала вилка.

— Ты что? — поднял на него отец голубые, благостные глаза.

— Ничего. Я тоже хотел сказать, что… — Тут Панко поперхнулся.

— Ну, ну!

— …что стал комсомольцем! — храбро закончил он.

— Комсомольцем? — Голубые глаза дяди Василия стали менять цвет. В них и недоумение, и злость, и страх. — Сбывается! Как есть по Священному писанию: сын против отца…

— Ты, тятя, сам против себя, против своей совести, — сказал Панко.

— Молчать! — вскочил старый. — И вон! Вон из вашего антихристова!.. Чтоб сегодня же! Не вводи меня в грех, окаянное заблудшее чадо.

Погремев, дядя Василий прошел в пятистенок к образам замаливать грех.

До следующего воскресенья он не заговаривал с Панком. Сидели бок о бок, стучали молотками, но ни слова друг другу. Дядя Василий ждал, когда сын попросит прощения, но Панко ни в чем не видел своей вины. Из дома, с неизменно чадящей теперь лампадой, он тянулся к комсомольцам.

В воскресенье дядя Василий предупредил Панка:

— Ежели не увижу тебя сегодь в церкви, то…

Панко прибежал к нам: как быть? Мой отец, годами не ходивший в церковь, хитровато подмигнул:

— Пойдемте со мной. Авось от ячейки вам не влетит, а мы на новое начальство посмотрим…

Мы с Панком переглянулись: ладно, пойдем!

Перед входом на паперть, в мрачном коридоре, мы увидели закоптелые картины Страшного суда, преисподнюю, где одних грешников заставляли лизать раскаленную сковороду, других, должно быть, более злостных, — варили в смоле или жгли на медленном огне. Верховодил в этом аду какой-то огромный зверь, похожий на многоглавую змею. На лбу одного грешника, увешанного тридцатью сребрениками, было написано: Иуда.

— Страшно глядеть, — сказал Панко и потянул меня за руку вперед, где шагал, не останавливаясь, мой отец.

В церкви же со стен глядели на нас апостолы, в шелковых одеждах, с венчиками на головах, а со сводов — улыбчивые ангелы да серафимчики, парящие в мирном лазурном небе.

— А здесь не страшно, даже весело, — проговорил Панко.

— Святые отцы знали, как пыль в глаза пускать, — откликнулся отец. — Где грозят, а где и пряником поманят.

— Тсс!.. — зашикали на нас.

Вскоре мы увидели дядю Василия в роли церковного старосты. Высокий, статный, он так и бросался в глаза. Мы видели, как