поворачивать лошадь в сторону, плуг в таких случаях накренялся и, прочеркивая на полосе полукруг, вылезал из земли. Надо ли говорить, какой изуродованной оказывалась вспаханная полоса. Страшно было глядеть на нее. Но мать, приходя в поле и оглядывая мою работу, ободряюще кивала:

— Слава те господи, еще полоску взрыли. Боронкой теперь ее, боронкой…

На бороньбу она посылала Митю и Вову. Вова вел Карюшку под уздцы, а Митя погонял вожжами, идя за бороной. Я все же имел перед ними преимущество — мне, как пахарю, разрешалось обуваться в старые отцовские сапоги, а братишки шлепали босиком — для них сапог не находилось. Вова жаловался, что ноги зябнут, но Митя держался самоотверженно. Он засучивал штаны, распахивал ворот рубашки, сдергивал с головы кепчонку, делая вид, что ему даже под дождем не только не холодно, а и жарковато. Ясно: будущий моряк закалялся. За зиму Митя повырос, шире стал в плечах, не в пример бледному, словно обескровленному Вове, порозовел.

Но хотя братчики вдвоем управляли Карюшкой, она все время сбивалась на неровной пахоте с шага, и борона выписывала зигзаги. Маме ничего не оставалось делать, как брать железные грабли и процарапывать непробороненные пласты. Завершал работу на полосе отец, но тоже не без помощи мамы. Так как зрение у отца стало еще хуже, мать была у него вроде поводыря — привязав его за веревочку, шла впереди, а он, держа небольшую дистанцию, шагал за ней с лукошком, поминутно спотыкаясь. Конечно же, рассевал неравномерно.

— Ты на меня гляди, Ваня, — просила при этом мама.

— Гляжу, да ведь…

Как ни трудно было ему, полуслепому, он по-прежнему никогда не жаловался на свои недуги.

Из лавки ему пришлось уйти: при ревизии оказалась недостача. Обсчитывался, обсчитывался — и вот итог: в кассе не хватило около двухсот рублей. Ревкомиссия предложила внести недостачу в рассрочку. На этот раз отцу пришлось расстаться со своим темно-синим костюмом-тройкой. Перед продажей мы перелицевали его (отец сказал, что это уже в третий раз!), хотели нагнать лоск. Но где там? Продали за бесценок. После этого отец повел на базар Карюшку, да вовремя остановил его Топников. Сколько-то он дал ему взаймы из своей зарплаты и наказал не торопиться, выплачивать постепенно.

Из-за этой недостачи не мог приехать домой Алексей, а уж он помог бы пахать и сеять. Решил остаться в городе, снова стал курьерить в газете да подрабатывать на волжских пристанях, чтобы скопить деньжонок для покрытия отцовского долга. Он и экзамены не все сдал.

Лавку отец передал перцовской делегатке Степаниде, бойкой, властной женщине, овдовевшей в последний год гражданской. Правда, вначале она все отказывалась, чуть ли не каждый вечер прибегала к нам, жалуясь, что у нее ничего не получается, что не приспособлена она к торговле, не ее это дело, а, должно, лабазниковское. Но отец кипел: как это лабазниковское? Подумала ли ты, делегатка, что говоришь? Да мы должны своей торговлей на хвост и горло наступить этим Лабазниковым.

— Не привыкнуть мне, Петрович! — сокрушалась Степанида. — Я лучше пойду камни ворочать, землю на тачке возить. Что угодно, только не торговать. Не умею.

— Должна! У тебя ж зрение, Степушка!.. — настаивал отец.

И подсказывал, что и как делать, как раскладывать и сохранять от порчи товары. Степанида не умела пользоваться счетами. Отец научил ее и считать. Кстати сказать, глядя на них, я тоже научился орудовать костяшками счет.

Нет, не ушла Степанида из лавки, со временем привыкла к незнакомому делу. Слепой-то, мол, ты слепой, а увидел, что к чему, сумел настоять на своем, и теперь, дескать, никаким уж Лабазниковым не сдадимся.

Сам отец в лавку не ходил — стыдился, что еще не до конца выплатил долг. Мы с «младенцами» с нетерпением ждали, когда почтальон принесет перевод от Алексея. Расплатился бы отец, и все бы с облегчением вздохнули.

Впрочем, расплатиться отец мог очень скоро, если бы воспользовался случаем. Как-то он, идя домой с поля, нашел на дороге желтый дерматиновый портфель. Поднял, счистил грязь, сунул под мышку, думая-гадая, чей такой, кто обронил. Дома начал спрашивать мать, не видела ли она кого с таким портфелем. Она пожимала плечами: не доводилось. Но тут же посоветовала раскрыть, может, по бумагам узнается.

Открыл, а там деньги. Новенькие червонцы, целые пачки. У мамы и глаза на лоб: в жизни не видела она такого денежного богатства! А уж о нас, пацанах, и говорить нечего, мы просто остолбенели. Да таких денег хватит не только долг покрыть.

— Считай, что ты стоишь, — вдруг потребовала мать.

— Считать? — Отец обернулся к нам, все еще не пришедшим в себя от такой неожиданности.

Мы молчали. Отец вынул сначала одну пачку, потом еще и еще, подержал их на ладонях, потрогал пальцами бумажные склейки.

— Чьи же они? Кто обронил?

— У главного дяди с сырзавода я видел желтый портфель, — сказал Вова.

— У председателя артели?

Вова утвердительно кивнул.

— Стало, его деньги! — решил отец. — Знамо дело: срок же подошел расплачиваться со строителями нового засольного подвала. Да и своим, сыроделам, чай, время платить.

Он подумал немного и, затолкав деньги обратно в портфель, накинулся на Вову:

— Что же стоишь? Беги к нему, успокоить человека надо. Хотя погоди, что мать скажет? — Отец, напрягая зрение, взглянул ей в глаза.

— А чего говорить? Чужое — не свое! — со вздохом отозвалась она. И прикрикнула на Вову: — Кому велено. Беги! И ты с ним! — бросила Мите.

Иногда к нам заходил дядя Миша. Постарел он, еще темнее стал лицом. Добравшись до передней лавки, он садился, расстегивал ворот рубашки, мешавший дышать, и, отдохнув немного, начинал спрашивать меня, почему я засиделся в деревне у батьки и матки на хлебах.

— Не трогай ты его, Михайло, — просил отец. — Без него бы мы ноне ни крохи не посеяли.

— По-твоему выходит, он должен изменять рукомеслу? — повертывался дядя Миша к отцу. — Ай, Иван, Иван, зря ты парня держишь.

— А может, я сам держусь? — горячился я.

— Це-це-це, понимаю, — почесывая заскорузлыми пальцами спутанную бороду, косил дядя на меня глаза. — Не поладил с желтоглазым — и портновству отказ. Так, что ли?

Напоминание об Ионе вызывало у меня горечь, я чувствовал, как начинали дрожать губы.

— Говорю же — не трогай его, — снова пытался отец удержать дядю от расспросов.

— Что же, могу и помолчать. Токо вот что, Иван: сам ты потерял рукомесло, ни с чем остался, этак же можешь и Кузьку загубить. Так-то, брательничек!

Посетовав на отца, он тянулся к нему за кисетом, закуривал, затем, по прежней привычке, отсыпал себе махорки про запас и уходил, недовольно