погляжу, будешь ты прикладываться к рюмке.

— А сам?

— Что сам? — взревел Иона. — Какое тебе дело до меня?

— Разошелся, как зверь.

Иона по-кошачьи подскочил к нему.

— А вот тебе и зверь! — наотмашь ударил он сына кулаком по голове. — Вот еще, еще, еще!..

— Иона Васильич, успокойся! — поднялся Григорий и, взяв его за локти, повел от сына, который трясся в злобе, зализывая опухшую губу.

— Это я запомню, запомню, — канючил Серафимчик. — И не думай, что с тобой останусь. Уйду! Лучше с чужеземцем шить, чем с тобой!

Иона опять стукнул по столу. Серафимчик умолк. Григорий глядел на отца и сына не дыша, а я стоял как неприкаянный.

Хлопнула дверь, в комнату вошел коновал с дочкой.

— Как у вас тихо! В эту минуту кто-то родился… — хитровато щурясь, произнес он. — А мы на примерочку. Готова?

Иона поднял голову. Прежде чем ответить, он долго глядел на вошедших, словно не узнавал их. Потом кивнул Григорию:

— Займись!

Мой Париж?

Домой? Откровенно говоря, я побаивался возвращаться в Юрово. С чем явлюсь? Что скажу?

Нет, домой сейчас нельзя. Сейчас самое время осуществить давнишнюю мечту — ехать за новейшими модами, утереть нос желтоглазому. Решиться, и все! Никола говорит: куй железо, пока горячо.

Я не спал. В тьме ночной мне виделся неведомый Париж с модными портными, с новыми выкройками, журналами, с выставленными повсюду напоказ разными костюмами, простыми и тройками, плащами и пальто, со всевозможными платьями, которые небось Ионе и во сне не снились.

Да, там уж было бы что перенять. Но ведь Париж-то не наш, буржуйский, закордонный, кто туда пустит будущего комсомольца. Почему Луканов не подумал об этом? Да и маловато в запасе выученных французских слов. Наверно, туда и денег много надо, а у меня что — одни Ионовы медяки. Как сунешься без всего-то? Вот если бы найти в наших местах парижских модных мастеров! Но есть ли они?

Постой, постой! Вечером Серафимчик грозил Ионе, что уйдет к какому-то чужеземцу. Может, это и есть один из модных парижских портных? Спросить?

Серафимчик тоже не спал. Возможно, бока побаливали — так ведь всыпал ему родной батюшка. Лежал сивач тут же, на полатях, от меня отделял его Григорий, устроившийся в середине. Этот вовсю храпел. Я осторожно перелез через него, лег рядом с Серафимчиком, тронул за плечо.

— Чего тебе? — шепотком спросил тот.

Помявшись, я открыл тайну и попросил подтвердить, верно ли, что он знает французского портного и где такой живет. Серафимчик хмыкнул.

— Ну знаю. Нестоящего парижского. Но кто за тебя будет по-французски изъясняться?

— Сам, — ответил я и в доказательство своих языковых способностей тихо произнес заученные слова: бонжур, шер ами, о ревуар, ля патри и еще несколько.

— Ой, Кузька, да ты и впрямь великий человек. Что ж, Калинин, всесоюзный староста, тоже, говорят, из мужиков вышел. Слушь-ко, поедем вместе. Оба и будем перенимать моды. Охотнее.

— Ты всерьез?

— А то! С батей я все равно не останусь. Дурак, что ли корпеть с ним после всего? Давай! Я тебе и на билеты дам, — пообещал оживившийся Серафимчик. — Думаешь, твоих пятаков хватит? А у меня кредитки похрустывают.

— Ври больше!

— А вот и не вру! — Серафимчик достал кошелек, раскрыл и дал мне пощупать. — Хрустят?

— Где ты взял?

— А это уж не твоя забота. Так вместе?

— Ты про дорогу скажи, — напомнил я. — Далеко ехать?

— Далеконько. За Ярославль. Но чего бояться? Поезд довезет…

Я колебался: верить или нет? Уж очень все просто у Серафимчика. Не заливает ли? И вообще, к чему ему трясти кошельком перед чужим для него мальчишкой? Чего ради? Но, вспомнив, как Иона бил Серафимчика, как Серафимчик обозлился на него, решил, что щедроты все эти он делает назло отцу. Насолить хочет ему. Что ж, это законно. Ведь и я собираюсь ехать за новыми модами не для радости Ионы. Намерения совпадали. А раз так, то надо поверить Серафимчику и ехать вместе. Не медля, сейчас же! Серафимчик подтвердил:

— Ага, сейчас, пока батя не очухался.

В темноте я осторожно спустился с полатей, не дыша оделся и на цыпочках вышел из дома. Следом за мной вышел и Серафимчик. Закрыв калитку, постояли, прислушались. Тишина. Можно идти на железнодорожную станцию. Только темно, не сбиться бы с пути, до станции ведь не близко, она где-то за Волгой. Пока оглядывали дорогу, перед нами неожиданно, как привидение, появился Григорий в одном исподнем.

— Куда вы, дурни? — облапил он нас своими ручищами, нацеливая то на одного, то на другого водянистый глаз.

— Тише! — предупредительно поднял палец Серафимчик. — Мы оба уходим. Но ты нас не видел, не слышал, понятно?

Мы поспешно зашагали, Серафимчик — с чемоданчиком, я — с пустой котомкой. Дойдя до околицы, я оглянулся: на крыльце еще белела крупная фигура Григория, он махал рукой, звал обратно. Его даже жалко стало. Теперь ему одному придется отдуваться за всех, на одного все шишки полетят.

Пройдя версты четыре, мы услыхали скрип полозьев.

— Не батя ли? — насторожился Серафимчик. — Григорий мог и брякнуть. Не хочу я встречаться с милым родителем! — Недолго думая, он свернул на тропу, сказав, что она и должна вывести нас за Волгу, а там уж ищи-свищи двух швецов-полуночников. Серафимчик еще и шутил.

Тропка довела только до реки, до первой рыбацкой проруби. Дальше — целина, снежные заструги, сугробы. Серафимчик шагавший до этого в своих щегольских белых бурках впереди, теперь уступил свое место мне. А мне куда тяжелее было пробивать целину в огромных подшитых валенках. Часто увязал в сугробах чуть не по пояс, но молчал, лез напролом, лишь бы Серафимчик не отставал, шел за мной.

Все было бы еще сносно, если бы на просторах Волги не разгулялся ветер, колючий, злой. Он так хлестал по лицу, что кожа деревенела, челюсти сводило. Серафимчик обернул шею и лицо шарфом, только для глаз оставив щелку, у меня же шарфа не было — в спешке забыл взять. Я поднимал куцый, вытертый воротничишко шубенки, но скрыться от ветра не мог.

— Жив ли, эй? — время от времени окликал меня шедший позади, прячась за мою спину, Серафимчик.

Чтобы не выдать себя, как я устал и промерз, в ответ я еще сильнее шлепал валенками-утюгами по снегу. Думал об одном — скорей бы преодолеть это многоснежье, выйти на берег, где виднелся, перелесок и где должно быть потише. Там можно будет немножко и передохнуть. Но, выбравшись на берег, я увидел: нет никакого перелеска, за него я, оказывается, принимал темный закраек неба. Ветер и на