погорело домов. От снарядов, конешно.

— Не только. Иные избы поджигали, здешние же… — вступила в разговор хозяйка. — Так и с ихней избой было. Аль забыл? — обратилась она к мужу. — Сам-то братец Сидор у красных был, а как началось, захотел к своим домой заглянуть, да тут его и выследили, заперли дом и запалили. Девчоночка чудом спаслась, в окошко успел он вытолкнуть ее. А сами заживо сгорели, да и она с тех пор онемела. Горюшко-горе! — вздохнула женщина.

— Ладно, что уж теперь… — махнул коротышкой-рукой хозяин. Ему явно не хотелось больше распространяться о былом, и, помолчав немного, он перевел разговор на другое. Узнав, что мы пришли из коммуны, справился, как там живут.

— Да как, — пожал плечами Иона. — Мало мы побыли там. Сказать трудно…

— Не растащили еще? — хихикнул один из близнецов.

— То есть… Я не совсем понимаю?..

— Просто. Всякая шушера собралась под одной крышей… Чего от нее ждать? Чего? — И он опять захихикал, довольный своим сравнением. Засмеялся и его брат. А отец наклонился и стал гладить бородку.

Меня этот смех злил. Шушера? Это кто же: Лида, такая умная девушка, — шушера? Рыженькая доярка, веселая-перевеселая, — шушера? Рассудительный сторож, думающий о прибыли скота на общем дворе, беспокойный председатель, мечтающий о дне, когда в коммуне загорятся лампочки Ильича?

Нет, нет, нет!

— А молодежь чем-то недовольна? — кивнули на меня «развеселившиеся» близнецы. — Чем?

Я молчал, закусив губу. Тогда хозяин цыкнул на сынков. В культурной семье нельзя шутить над гостями! Но разговор не окончился. Хозяин заговорил о том, как он понимает «суть крестьянского момента».

— Коммуна — не находка для мужика. Не-ет! Земле нужен хозяйственный мужик. Вон она, жена, толковала про покойного своего братца. Бедствовал. А почему? Не умел с расчетом к земле подойти. А для земли хозяйский расчет — первое дело. У меня ее не больше, чем у других. Во всем Заречье, скажу вам, земли в обрез. Значит, умей ее в добрый оборот пускать, знай, чем и как занимать. Заставь ее родить не только летом, но и зимой. У меня, к примеру, есть теплица, парники. Вон с ними, — показал он на жену и сыновей, — перегной таскали. На хребтине, на горбу — поняли? И что ж? Зимой — и свежий лучок, и редиска, и прочая зелень Потребно это к городскому столу? С руками отрывают. И в цене не стоят. А летом — везешь в город то раннюю капусту, то картошечку. И опять помогаешь городу! Про смычку говорят. Вот она смычка! Никакой тебе коммуны, без нее обходимся и не сосем казну.

— Ты бы, батя, бумаги показал. Похвальные, — подсказали близнецы.

— И то! — Хозяин поднялся, подошел к буфету, порылся там и вернулся с похвальной грамотой и дипломом. Выданы они были уездным земельным управлением за «культурное ведение крестьянского хозяйства». — Видите, государство поощряет…

— Очинно показательно! Очинно! — восклицал Иона. И поинтересовался: — Лошадок сколько у вас?

— Парочка. Можно бы и одной обойтись, но разъезды, сами понимаете…

— А у покойного Сидора сколь было? — спросил все время молчавший Григорий.

— Он… Он не нажил. Я же говорил: безрасчетно жил…

— Не говори зря. Человека нужда одолевала, — поправила мужа жена.

— Нужда, большая или малая, у всех бывает, — ответил хозяин веско. — Не раз посещала она и наш дом. Но ты не трусь перед ней, изворачивайся, раз ты мужик. Сидор как? Помнится, однова привалил ему отменный урожай картошки. Озолотиться бы можно. А он осенью прямо с поля продал на паточный завод. По пустяшной цене. Не дурак ли? Неужто не мог подождать до весны?..

Слушая его, я все ловил себя на том, что сравниваю кругленького хозяина с Силантием, с Кирей-хуторянином и еще с подгородным «любителем хрюшек», варившим по-тихой супы из дохлых поросят. Те на словах тоже кичились культурой своих хозяйств, а сами ладили подмять любого ближнего. Только обходились без журналов…

— Весной она, картошечка-то, в цене… — продолжал хозяин, постукивая по столу.

Маячившие перед глазами его руки с полусогнутыми пальцами показались мне похожими на скребки. И невольно представилось, как он этими скребками из прибереженных до весны ям будет нагребать в мешки картошку, как займет на городском базаре повиднее место, станет продавать по «хорошей цене» каждый клубень и сгребать в карманы своими руками-скребками выручку. Вот уж поможет горожанам!

Вылезая из-за стола, я опять услышал:

— Не-ет, коммуна — не находка для мужика.

Хотелось крикнуть: «А для какого?» Но ученику положено молчать в чужом доме. У дверей, что выходили в сени, я увидел девушку. С тяжелыми бадьями, переполненными пойлом, она спешила на двор. Так вот почему она рано кончила ужин — работа ждала. Спросить бы, сколько она, кроме пойла, перетаскала перегноя. Но немые не говорят!

На другой день я увидел знакомого парнишку. Иона послал меня в лавку за папиросами — там и встретился с ним.

— Хорошо ли у «культурных»? — покосился на меня.

— Ничего! — ответил я любимым словечком Григория — пригодилось оно мне.

Парнишка хитровато усмехнулся: так-то, мол, и поверю тебе. Потом справился, куда мы пойдем от «культурненьких». Я сказал, что не знаю, хозяин не говорил.

— Зазнай твой хозяин, — бросил паренек. — Мне, видать, уж не заманить его. Ну и не надо, плевал я на всяких есплотаторов! — произнес он с нажимом на слово «эксплуататоров», которое не мог выговорить правильно, и пошел вон.

— Подожди, чего ты? — остановил я его уже на улице: так мне захотелось чем-нибудь помочь разгневанному мальчишке. — Я придумаю, — пообещал ему.

— А что?

— Это уж мое дело, — заявил я уверенно, хотя еще и сам не знал что. — Тебя как звать? Давай познакомимся: меня зовут Кузя.

— А меня — Ким.

— Клим?

— Говорю тебе: Ким. Интерцонал, значит. Понимать надо! — наставительно пояснил он.

— Здорово! — не мог я скрыть восхищения. — А где тебя так окрестили? В церкви?

— Сказал тоже! — фыркнул парнишка. — В сиротском доме досталось! — с гордостью произнес он и нацелил на меня свои большие, стального отлива, очень серьезные глаза. — Ты думаешь, я какой-нибудь лапоть? Вота, выкуси! — показал он фигу. — Я уж и в коммуне пожил.

— В здешней, подгородной?

— Конешно. А ты думал?

— Зачем же ушел?

— Дедо-тятя увел. Побудь, слышь, пока я жив, со мной. Старенький он, одному ему трудно, не с руки. Потому.

— Так ты бы и его взял в коммуну.

— Э, не знаешь ты моего деда-тятю. Я, слышь, не могу обработать себя, а на чужих хлебах жить не хочу, совесть не позволяет. Он хороший у меня, — просиял Ким. — Я его знаю поболе пяти годов. Чего глядишь? Думаешь — вру? Не. Он взял меня из сиротского дома, когда мне