безденежный жиделяга, то неужели я буду сидеть в юровской дыре!»), но на экзаменах провалился. И Иона решил: чем дома на собаках шерсть бить, так пускай здесь, за шитьем, ума набирается и зашибает деньгу.

Серафимчику шел семнадцатый год. Ростом он вымахнул побольше отца, но если отец был темноват лицом, то сынок белел, как кочан капусты, охваченный сентябрьским инеем. Сивые волосы, сивые брови, сивый пушок над губой. На этой белизне ярко выделялись своей заревой окраской полные губы и розоватые мочки ушей. Себя он считал красавчиком. Первое время Фимка ни за какое дело не брался, ходил, свысока поглядывая на нас с Григорием.

Иона вначале ничего и не заставлял его делать, хотел, видимо, чтобы сынок пообгляделся. Но когда посчитал, что время «оглядывания» кончилось, приказал ему «засучать рукава».

— С чего начинать? — покосился на отца Серафим.

— Иди разожги утюг! — бросил Иона.

— Утюг? — не поверил Серафимчик.

— Да. Если хочешь быть настоящим мастером, то должен все пройти, не гнушаясь черной работы.

И поглядел на нас: видите, мол, исключения я не делаю, даже для сына, и вы это намотайте себе на ус. Не скрою: я был доволен, что Иона так осадил заносчивого сынка. Я видел, как у Серафимчика заполыхали уши, когда он брал утюг.

Но вскоре снова мне одному пришлось и утюг разжигать, и ползать по полу — расстилать вату, и браться за «овчинную работу». А Иона, будто забыв о своем разговоре, давал сынку такое дело, о которое не запачкаешь руки. На меня Серафимчик еще и покрикивал.

Иона не скрывал радости: круто берет сынок! Теперь он мог оставлять его и своим заместителем. Уходя в соседние деревни для подыскания новых заказов, он смело полагался на своего Фимку — этот никому не даст сидеть сложа руки. Немножко Серафимчик, правда, побаивался Григория, который все хмурился и по-прежнему молчал.

Вовсю Серафимчик курил, не дурак был и выпить. Не отказывался ни от водки, ни от самогона, если хозяева подносили. А еще — не давал прохода молодухам.

Не все сходило ему с рук. Как-то нас позвали к одному коновалу шить наряды для его дочери-славены. Как только Иона раскроил материал и куда-то ушел, Серафимчик шмыгнул в соседнюю комнатку к девушке. Вскоре оттуда послышался звонкий шлепок. Пулей вылетел наш сивач из комнаты, зажимая левой рукой щеку, пытаясь скрыть следы пощечины.

Через некоторое время Серафимчика поманил на кухню коновал, и мы услышали, как хозяин стал «просвещать» его, говоря, что у дочки жених наготове, что она занятая. Потом донесся звон стопок.

— Эх, молодость-молодость, — продолжал хозяин под этот звон. — Прыть-то есть, а соображения ни на грош. Посодействовать?..

— Как? — наконец-то откликнулся Серафимчик.

— Есть у меня на примете одна свободная краля. Томится, бедная. Недалеко она отсюда живет, сейчас я поеду через ту деревушку на мельницу. Хочешь — прокачу…

Серафимчик согласился. Вернулся он поздним вечером, и не один, а с отцом. Оба были в синяках. На наш немой вопрос Иона ответил, что свалились с саней под откос и так вот удорожились…

Но на другой день узналось иное. И не от кого иного, как от вездесущего Кима. Встретился я с ним на улице, когда шел в лавку покупать папирос для Ионы.

— Бонжур, шер ами! — закричал он, подбегая ко мне. И засмеялся: — Оправились — нет твои хозяйчики? Потеха!

— Да ты чего? — вперился я в развеселые глаза Кима.

— Не знаешь? Вот чудак.

— Чего знать? Ну, вывалились из саней.

— Из саней ли?.. Не из дома ли комитетчицы Милитины? Обоим наклала по шее. У ней рука — будь здоров! Не таких отшивала.

— Да ты-то как знаешь?

— Знаю. Я к Сереге ходил. Видел, как и сами хозяйчики друг на друга набросились и дубасили всласть… Оба ведь налили глаза. Мы на печке сидели, нам все было видно. Потеха! Между прочим, сивому больше попало. Иона все ему под дых ладил. Ты, слышь, что — шпионить прикатился, за батькой следить… Не пойму только, как сивый узнал о тете Милитине.

Я сказал, что адресок указал ему коновал. Ким присвистнул.

— Отомстить, видно, хотел «хитрый лошадник». Он тоже ходил с синяками. Я ж тебе говорю: у тети Милитины рука крепкая!

Спросив еще, сколько мы пробудем в селе, он побежал домой. Но, вспомнив что-то важное, остановился и крикнул:

— Что забыл-то! В коммуну завтра поеду. С дедом-тятей. Насовсем. И тетя Милитина поедет, и Сережка. Заходи к нам, ладно?

— Обязательно зайду! Счастливого пути тебе, Ким. Зайду! — кричал я в ответ, радуясь и за Кима, и за Сережку, за Милитину и старого деда. Мне вдруг захотелось отблагодарить паренька за такую добрую весть, что-то подарить ему на память.

Я ощупал карманы. Ничего, кроме оторванной пуговицы. Но тут вспомнил, что в лавке были значки. Что уж может быть лучше этого!

— Погоди минутку, Ким! Я сейчас! — и побежал в лавку.

На мое счастье, среди значков оказался один такой, какой я видел у Лиды на груди: красноватый в виде флажка, на котором горели буквы «КИМ» Купив его, я выбежал на улицу к поджидавшему меня пареньку и нацепил значок ему на отворот ватника. Солнышко коснулось эмали, и она заблестела. Заблестели и глаза у Кима.

— Вот теперь ты настоящий КИМ, — сказал, волнуясь, я.

К Ионе вернулся без папирос, признался, что деньги израсходовал на значок для дружка-коммунара.

— Что, что? — начал хмуриться Иона. — Повтори!

— А чего повторять? Ты ведь не глухой. Деньги я потом верну, дома, — пообещал ему. — Для дружка же, он в коммуну…

— Хватит! — рявкнул Иона.

— Почему хватит? — встрял в перебранку Серафимчик. — Говори, Кузька, открывайся! Чего тебе бояться? — подзуживал он, явно стараясь насолить отцу за вчерашнее и заодно посмеяться надо мной.

— А ты тоже замолчи! — прикрикнул Иона на сынка.

— Докричишься! — отбрыкнулся Серафимчик, гладя опухшую губу. — У Кузьки, может быть, не только коммунишники в друзьях, а сам Калинин! Правильно я говорю, Кузь? Откройся же!

— Заткнись! — в отчаянии бросил я.

— Видишь, драгоценный родитель, — разве бы так он заговорил, если бы не высокая дружба? — продолжал подзадоривать Серафимчик. — У него и братчик не где-нибудь, а в губернском городе…

Иона пыхтел, теребил бачки, весь наливаясь гневом. Наконец стукнул кулаком по столу:

— Я кому сказал? Замолчи! А ты, — подскочил он ко мне, — забирай хундры-мундры — и с глаз долой. Завтра же!

Отсчитав сколько-то монет на дорогу, он пошел прочь.

Серафимчик, по-видимому, никак не ожидал такой развязки. Хлопая сивыми ресницами, он уставился на отца.

— Зачем ты так, батя?

— А-а, тебя я не спросил! Ишь, заступничек нашелся. Я еще и на тебя