— В сыновья, да?

— Конешно. Мы с ним живем душа в душу. В ночное все брал меня. Запалим теплину, сядем, он и почнет рассказывать про своего знакомого, Николая-то Алексеича. А то вдруг станет стихи по памяти говорить. «Железную дорогу» почти всю от начала до конца без запиночки проговорит. Знаменитый старик!

— Он шибко грамотный?

— Откуда ему грамотному быть, когда всю жизнь в батраках?.. — вопросом на вопрос ответил мальчуган. И, оглядевшись, заторопился домой.

А я заспешил к Ионе. Подавая ему папиросы, сказал, что видел паренька, который говорил о каком-то новом портном и хочет позвать его.

— Какой «новый»? — насторожился Иона.

— Не знаю… Он не велел говорить тебе…

— Ишь, не велел! — Иона дернул за кончики усов. — Секретничает! Здесь умеют, здесь народ — обтяпа, — загорячился он. И вдруг ожег меня взглядом. — Чего же ты стоишь? Иди к нему, скажи: скоро буду! Забирай хундры-мундры — и живо!

Не знаю, уловил ли что-нибудь в моей хитрости Григорий, но поглядел на меня с лукавой «понимающей» усмешечкой.

Через несколько минут я был уже в избе старика. Сказал, что шить буду я сам, как только придет хозяин и раскроит. Но Иона не торопился — выдерживая дистанцию. Все овчины были уже на столе, старик, седенький, сухонький, надел чистую ситцевую рубашку, причесал редкие волосы и сел у окна, только Ким еще ходил, поправляя то занавеску, то литографские картинки, висевшие на стене: их было несколько. Потом и сам подсел к окну и стал глядеть на дорогу.

А я тем временем рассматривал эти картинки со стихами. Да, вот «Несжатая полоса». А вот, перевел я взгляд на другую картинку, стихи о родных местах. Каждое слово трогало душу:

Мне лепетал любимый лес:

Верь, нет милей родных небес!

Нигде не дышится вольней

Родных лугов, родных полей…

— Ты, сынок, дареную прочти, вона ту, в рамке, — указал скрюченным пальцем старик на картинку с надорванным углом, пожелтевшую от времени, которая занимала полпростенка. — Не спеша читай, с понятием. Нет, я, пожалуй, сам, а ты послушай. Гостям я завсегда сам читаю.

Старик одернул рубашку, выпрямился и тихо начал:

Сеятель знанья на ниву народную!

Почву ты, что ли, находишь бесплодную,

          Худы ль твои семена?

Робок ли сердцем? Слаб ли ты силами?

Труд награждается всходами хилыми.

          Доброго мало зерна!

— Сейчас он передохнет, — шепнул Ким.

И верно, старик на мгновенье затих, потом сделал глубокий вдох, тряхнул сединой и, оглянув все углы небольшой, избенки, как бы ища кого-то, повысил голос:

Где же вы, умелые, с добрыми лицами,

Где же вы, с полными жита кошницами?

Труд засевающих робко, крупицами,

          Двиньте вперед!

Сейте разумное, доброе, вечное,

Сейте! Спасибо вам скажет сердечное

          Русский народ…

Последние слова прямо-таки прогремели — откуда только силы взялись на это у старика — и долго еще от давались звоном в ушах. Ким тронул меня за локоть:

— Каков мой дедо-тятя, а? Знай наших!

Он еще хотел что-то сказать в похвалу своему тяте, но стукнула калитка, и вошел Иона. Быстренько сняв пальто и поправив жилетку, хозяин вытащил из нагрудного кармашка сантиметр и подчеркнуто вежливо обратился к старику:

— Пожалуйте, сударь. Прошу! Сюда, сюда. Значит, будем одеваться в шубу? Что ж, сошьем, уважим старость. С опушечкой или как? Попроще? Ну нет, сделаем по всем правилам, пожалуйста, — ворковал он. — А, позвольте спросить, где новенькие портные?..

Я забыл предупредить и деда, и Кима, и ни тот, ни другой не готовы были отвечать. Оба глядели на Иону, разгадывая, о каких еще новеньких спрашивают их.

— Извиняюсь. Можете не говорить, меня другие не касаются, — снисходительно произнес хозяин.

Раскроив, он ушел. Я остался один. Старик, правда, с опаской следил за мной, боясь, как бы я, по младости лет, не испортил шубу. Следил, хорошо ли я завязывал узелки крученой нитки, плотно ли стягивал швы, ровно ли вел строчку. Когда нитка звенела, в глазах деда настороженность сменялась ухмылкой. А когда я стал нашивать на борта опушку — узенькую полоску из кудрявой серой овчины, старик и вовсе поверил в меня. Тут уж он прекратил и догляд. Пошел за занавеску к печке и, возясь там с посудой, с самоваром, крикнул Киму, который теперь занял было его место — сел около меня:

— Сбегай, дураша, в лавку, ландринчику попроси. Доброго мастера надобно чайком побаловать.

Так и сказал: мастера! Вон ведь в какое звание произвел, как же не стараться! Я, однако, ожидал, что эту бедную избушку, подслеповато глядевшую на улицу двумя маленькими окошками, снова навестит Иона или заглянет к нам Григорий. Но ни тот, ни другой не появлялись.

Одни мы пили чай и ели горячую картошку прямо из чугунка. Дед щедро подкладывал нам с Кимом ломти хлеба, подсыпал на стол из деревянной солонки крупинки бузуна. Сам он ел мало, погружаясь в задумчивость, что сразу заметил Ким.

— Ты, дедо-тятя, о чем? — спросил его.

— Опять о том же, Кимушко, — невесело отозвался старик и повернулся ко мне, — Его, вишь ли, сманил я из коммунии, а теперь, гляди, хорошенько накормить не могу. Там, сказывал он, лучше, потому и сокрушаюсь: не зря ли сманил? Сегодь всю ноченьку не смыкал глазонек. Николай-то Лексеич, — кивнул он на дареную картинку, — что велел? Сеять разумное, доброе. А я что сею? Об себе, гляди, подумал, что скушно без сынка, а об нем, выходит, нет. Это нешто добрый посев?

— Да ладно тебе, дедо-тятя, — попытался было остановить его мальчуган.

— И ладить нече, — тряхнул бородой старик. — Я уж порешил: схожу в коммунию, покаюсь. Зря, мол, сорвал парня с хорошего места, во всем виноват. Вы, скажу, и учили его, и одевали, да кормили, а что я дам парию, какие способства привью? Конюховать и то уж не научить. Многовато верстов до коммунии, а пойду. Попрошу, поклонюсь.

— Один не вернусь! — заупрямился Ким. — С тобой — давай, хоть сейчас.

— От дурачок! — нахмурился старый. — Сколько разов толковать тебе: нахлебником я не был и не буду! На что я способен, а, на что? — И опять ко мне: — Ты там шил, так видел — нет таких древних, как я? Ну-ка?

— Видел, — с готовностью ответил я. — Один дедок сторожит на ферме. Нам еще коров показывал да хвалил.

— Видишь — сторожевое место занято.

— Ты, дедо-тятя, умеешь корзинки плести. А их там прорва нужна. Вот тебе и дело! — нашелся Ким.

— Корзинки