А что, если обсудить его? — вдруг предложил он.

— Как обсудить, где?

— А так, на комсомольском собрании. Давайте соберемся и проработаем его, — сыпал разошедшийся Никола. — Мы ему ультиматум предъявим: или вызывай Панка, повинись перед ним, или, или… — Тут Никола забуксовал.

— Ну, ну! — заторопили мы его.

— Чего ну? Давайте вместе думать.

— Дядю Максима бы позвать, — сказал Шаша.

Колька напустился на него:

— Без Топникова ты и шагу не можешь ступить. Все бы думал за тебя один партийный секретарь. А мы для чего в комсомол записались?

Проголосовали за собрание и вызов дяди Василия. Как всегда назначили собрание у нашего дома под березами. Кроме нас, трех комсомольцев, опять пришли Федя-маленький, Митя и кто-то из девчонок. А когда пришел, опираясь на посох, дядя Василий, повалили и мужики, спрашивая, что за сбор, по какому случаю. Никола всем отвечал одно и то же:

— Счас узнаете…

Все расселись под березами, один дядя Василий стоял, опираясь на посох. Потом и он стал было искать себе место, чтобы сесть. Но Никола запротестовал:

— Нет, дядя Василий, ты постой. Мы вызвали тебя ответ держать. За нашего члена комсомола Панка, то есть товарища Глазова Павла…

И начал, начал винить его за то, что он поднял руку на комсомольца, которому пришлось бежать из дома.

— Думаешь, — повышал Никола голос, — стал церковным старостой, так тебе все можно? Шалишь, дядя Василий, не бывать этому! — Он передохнул. — Для чего мы стали комсомольцами? Чтоб по-новому жить.

— Это как по-новому, растолкуй? — раздались вопросы.

— Ну, как? Чтоб по совести и вообще, как товарищ Ленин — Ульянов велел, — отвечал Колька. — Чтоб не гнуть спину перед разными живоглотами. Чтоб все было хорошо, вот! А он, глядите, палки в наши колеса. Мы, дядя Василий, объявляем тебе это, как его, забыл…

— Ультиматум! — подсказали мы с Шашей.

— Вот-вот! Или ты вернешь Панка, или мы сами тебя, как говорится, к Иисусу…

— Балаболки, богохульники! — возмутился дядя Василий, — Я думал, по делу звали, а они паясничают, яко шуты гороховые. Да какое вы право имеете, молокососы? Да вас самих…

— Постой, братчик! — остановил его отец. — Мальцы правы, нехорошо ты делаешь. У бога правды ищешь, а сам всем угрожаешь, с топором на людей. Одумайся.

Дядя Василий вперился сердитым взглядом в отца.

— Все идет по Писанию. Сын на отца, брат на брата. — И воздел руки к небу, взывая: — Господи, спаси заблудших…

Постояв еще немного, он побрел домой. Мужики провожали его молчанием.

Город на Волге

Вот уж когда я не думал, не гадал, что в такое время снова придется уходить из дома. Еще не все осенние дела по хозяйству были сделаны, оставалась непаханой зябь, ни полена дров не было припасено на зиму, а мать вдруг заторопила в дорогу.

Да, опять она, хотя давно ли еще все называла меня молодым хозяином и махала рукой на отца: какая надежда на слепого!

И вот те на — все изменилось. Мне, правда еще хотелось попытать счастья в швальном деле, не сведены были счеты с Ионой, но не сейчас, не в такое время. Больше всего я думал о ячейке. Ведь только сорганизовалась, только сделали первые шаги. Было бы полдела, если бы я один уезжал, но засобирался и Шаша. Панко был еще в Шумове у Евстигнея, оставался один Никола.

До самого последнего часа мать не сказывала, к кому же мне идти, одно твердила, что отправляет меня лишь на одну зиму.

— Видишь, как издержались из-за батькиной недостачи, авось хоть какую-никакую копейку заработаешь. На одежонку себе и огольцам…

— Но к кому идти? — допытывался я.

— Скажу, Кузеня, погоди маленько.

Тянула. И лишь в день отъезда сказала, что опять возьмет меня Иона, что с ним, верно, ей не довелось переговорить, так как он давно уже в подгородчине, но все хотел уладить Серафимчик. Серафимчик? Предатель? Но как же это так? Я и видеть-то его не хотел; за все лето, которое он прожил в Юрове, ни разу словом не перекинулся с ним.

И он хочет уладить дело? Нет, я не верил этому. Не верил и Ионе. Куда угодно, только не к ним!

Серафимчика провожала его мать Варвара, вырядившаяся как на праздник, за лето еще более располневшая. Она, не слезая с тарантаса, постучала кнутом в дверцы палисадника. Мама выбежала к ней, как-то униженно поклонилась, говоря, что сыночек сейчас, скорехонько выйдет. Но я медлил, стоял с заплечным мешком посреди избы, около меня толпились братишки, подошел с малышкой-сестренкой отец. Он глядел на меня мутноватыми глазами, произнося свое «м-да». С улицы послышался мамин голос:

— Кузеня, сынок, тебя ждут, выходи.

Отец молча поцеловал меня, а братишки вышли со мной на улицу.

— Садись! — высвободил мне место в тарантасе Серафимчик.

Я не пошевелился.

— Чего же ты? Дальше Парижа не повезем! — прыснул Серафимчик, нахально глядя мне в лицо.

Ах вот как! Он опять смеется! Ему забавно! Ну так вот:

— Никуда я с тобой не поеду! — Выкрикнул так, что голос у меня сразу перехватило. Повернувшись, я пошел прочь, подальше от злыдней.

Выйдя за околицу, я услышал топоток, догоняли братишки. Я думал, что они будут тащить меня назад, но братчики наперебой затараторили, что я ловко утер нос этому бахвалу Серафимчику. А Митя еще открыл и тайну маминой поспешности. Оказывается, вскоре после собрания приходил к ней дядя Василий и наговорил разных страхов. Смотри-де, Марья, комсомол начисто испортит твое чадо, подальше держи мальчишку от деревни, не жалей, отправь поскорее на чужбинку, там «кислую шерсть» выбьют и на путь праведный поставят.

Вот оно как, и дядя Василий против меня. Ну ладно!

Я прибавил шагу. Братчики спешили за мной. Но когда мы прошли юровское поле, миновали воротца и ступили на шумовскую землю, они затеребили меня: хватит, Кузя, посидим здесь, переждем, да и домой.

Домой? А там мать опять будет посылать к Ионе. Нет, нет! Ехать, так в город, к Алексею — авось он поможет. Действовать — так сейчас!

— В город я махну, братчики! — объявил «младенцам» внезапное решение. — Идите домой, скажите об этом папе.

На отца я надеялся: он меня поймет, не будет бранить. А самоуверенный Серафимчик со своей румяной мамой пусть знает: на деньги не все покупается!

До железнодорожной станции (все двадцать километров) я прошел без отдыха, без приключений купил билет.

В конце следующего дня показалась Волга, вернее, один из широких плесов ее блеснул своей серебристой чешуей и скрылся за холмами. Но как только холмы остались позади, Волга открылась