от скопившейся одежды, должно быть, много портных работало на него. Много шло и покупателей, и все больше деревенских.

Соломоныч, высокий, кудрявый, с окладистой бородой, тронутой сединой, принимая от Павла Павловича пошив, кивнул на меня.

— Твой?

— Так точно, новенький, — ответил Павел Павлович.

— Откуда?

— Из деревни.

— Из деревни — это хорошо. Народ там неизбалованный… А почему худо одет? Непростительно, Павел Павлович. Крайне непростительно!

Павел Павлович что-то пробормотал в свое оправдание, но Соломоныч укоризненно закачал головой:

— Ах, какой ты нерасторопный. Надо уважать своего человека… — Тут он вытащил из-под прилавка остаток грубошерстного сукна, в точности такого же, из какого мне пришлось шить одному с начала до конца женское пальто, и протянул Буркину. — Сшей, парня надо одеть! — И подмигнул мне.

Я хранил молчание.

— Не смущайся!

— У меня нечем платить, — наконец ответил ему. — А так не надо.

— За «так» ничего не дается. Заработаешь — отдашь.

— Когда заработаю, тогда и возьму.

Соломоныч смерил меня взглядом с ног до головы.

— А ты, хлопчик, с характером. Ну-ну…

Обратно мы поехали тоже на извозчике, потому что получили новые материалы для пошива. Павел Павлович за всю дорогу не проронил ни слова, но когда рассчитался с извозчиком, буркнул мне:

— Поделикатнее надо бы с ним. Он такой: чуть что — сразу концы обрубает, и оставайся без работы.

— Горя-то…

— Тебе что — за чужой-то спиной, ни жарко, ни холодно, — огрызнулся Павел Павлович. — Ты вон уж и защитничков завел. Вчера этот крикун Ивашка встречает, орет на всю улицу: «Эй, нэпманский хвост!..»

— Неужто так и крикнул? — спросил я и про себя: «Ай да Железнов! Ай да молодец!»

— Ты что — радуешься? — одернул меня хозяин. — Парень-верхогляд, нахватался там… — И строго: — Нечего тебе знаться с такими. И ни ногой в магазин!

Мне стало весело. Боишься Железнова? Дрожишь перед Соломонычем? Вот так политик. Нет, с Железновым не запретишь видеться. А магазин? Что ж, не ходить так не ходить, пользы-то мне от него…

Правду сказать, так хождений мне и без того хватало. Кроме ежедневной беготни за водой на колонку, за хлебом, приходилось еще шастать в Татарскую слободу за углем — шло его немало. Одно время уголь возил нам в швальню слободской татарин, но вскоре он известил: «Моя не может, конь на выжереблении». Целыми мешками носил я злосчастный уголь.

Хватало ходьбы.

Капа, Игорек и я

Каждый раз отправлялся я в Татарскую по разным улицам и переулкам — все надеялся где-нибудь встретить Капу. Где там! Однажды угольщик нагрузил на меня такой большой куль, что мне, сгорбившемуся под его тяжестью, было уже не до разглядывания. Скорее бы дойти до швальни да сбросить со спины этот чертов куль и прочихаться. Шел и ругал себя: досталась же работка! Плюнуть, может, на все — да домой, в свое Юрово? Только что скажет мать? Без тебя, дескать, столько ртов. Она ведь ждет заработка. И права: пора бы послать ей хоть сколько-нибудь. Неудачник!

Я так занялся самобичеванием, что не сразу услышал чей-то настойчивый голос, окликавший меня. А когда все же этот голос остановил меня, я от неожиданности захлопал глазами, опустив из рук куль, который так грохнулся на обледенелый тротуар, что из него вырвалось густущее облако угольной пыли. Передо мной стояла, отмахиваясь от пыли, Капа. Была она не одна, а с каким-то форсистым парнем в новеньком, с иголочки пальто и белых бурках.

— Кузька! Кричу, кричу, а ты…

Я загородился рукой:

— Перепачкаешься.

Капа тоже была чистенькая, в коротенькой беличьей шубке, в сапожках, шляпка с голубым бантиком — ничего деревенского. Даже косичек не оставила, остриглась «под мальчика». Повзрослела, округлилась, в глазах гуще стала зелень. Все-таки она дотянулась до меня, схватила обе руки в свои, в перчатках, и крепко пожала.

— Да говори же, откуда ты, давно ли в городе? — заторопила меня.

А я глядел на нее и думал, что так ли уж интересно ей все это, не для приличья ли спрашивает, вон какой хахаль у ней.

— Кузька, ты что — язык проглотил? — засмеялась Капа.

Я вытер рукавом вспотевший лоб и наклонился, чтобы взять куль. Капа шлепнула меня по рукам.

— Подожди. Ты где живешь?

Я назвал адрес, Капа мгновенно повернулась к своему спутнику.

— Игорек, слышал? Неси!

Тот возмущенно дернул плечами: ему, разодетому во все новенькое, нести угольный куль? Да ты, мол, за кого меня принимаешь? Но Капа так поглядела на него, что он сразу опустил плечи и покорно шагнул к кулю. Она помогла ему взвалить ношу на спину и приказала:

— Трогай!

— Зачем ты так? — непонимающе посмотрел я на нее.

Капа, не ответив, взяла меня за локоток и потянула вперед. Мы пошли немного поодаль от Игорька, который, наверное, клял меня и Капу за такую встречу. Я чувствовал себя виновником происшедшего и порывался к парню, чтобы отобрать злосчастный куль, но Капа не отпускала меня. Как видно, она оставалась все такой же — если что уже задумывала, то стояла на своем, не свернуть.

Игорь шел быстро, не поднимая головы, — вероятно, боялся встретиться со знакомыми.

— Кто он? — спросил я Капу.

— Сосед.

— Ухажер?

— Как тебе сказать? Заходит за мной, когда иду в училище. Домой тоже вместе.

— Какое училище?

— А ты не знаешь? Хотя что тебе до меня — ни словечка не написал, не поинтересовался… Ну, думаю, Паленый возгордился! А тут и он… Видел, какой покорный? И аккуратненький. Но учится так себе, все у меня списывает.

— Поэтому ты и командуешь им?

Капа засмеялась.

— А чего ж? Не разучилась… Да, училище. Это там, у Волги, торгово-кулинарное.

— Вон куда махнула!

— Посытнее! — опять рассмеялась она. — Вообще-то я не хотела туда, собиралась в техникум, но дорогой папочка ни в какую.

— И устроил в кулинарное?

— Не он, а отец Игоря, директор ресторана. Батя все на него, на этот ресторан точит, Блат!

— Довольна? — нахмурился я. Мне не нравилось, что так просто говорит она о «сытости» и этом блате. Та ли уж это Капа-Ляпа, которая могла днями голодать, но не идти ни к кому на поклон, с которой мы вместе рушили копны сена у Силантия.

— Сначала — хоть бежать, — ответила она, скользя на своих хромовых сапожках по ледку тротуара и глядя только на этот ледок. — Там все больше сынки да доченьки разных бывшеньких… И смотрели на меня, как на чужачку, на дикарку. Я и взъелась: ах, вот вы какие! Ну, нет, не побегу, не на ту напали. И давай! Чуть кто заденет — сдачу дам. Одной фифочке полкосы выдрала — землеройкой меня обозвала. Потащили было