Железнов задержался. На улице было свежо и шумно. Шум доносился с Волги. Я вспомнил о ледоходе. Постоял. Домой, в буркинскую швальню, идти не хотелось, душа была во власти новых ощущений, перед глазами еще стояли впервые увиденные книги, богатство, к которому удалось и мне прикоснуться.

Шум усилился, донеслись еще и голоса. Я повернул к Волге. Туда, туда, лишь бы не к Павлу Павловичу, не к Юлечке! Будут бранить? Пусть!

Волгу увидел тотчас же, как только дошел до переулка, круто спускавшегося к реке. Несмотря на ранний час, на берегу было людно, чем-то все были взволнованы, кричали, охали. Приглядевшись, я увидел среди вздыбившихся и грозно скрежетавших льдин что-то черное. Это был… жеребенок, невесть как попавший в беду. Он крутился на льдине и жалобно ржал.

— Сгинет.

— А вон какой-то сарай несет. С жарковских полоев, поди…

— Шут с ним, с сараем. Жеребеночек…

— Абдулла? Эй, где ты? — вдруг раздался с пригорка резкий голос, перекрывавший все другие.

От толпы отделился высокий черноусый татарин в барашковой шапке. В это время к нему подбежал не кто иной, как Железнов. Вместе они спустились к реке и, прыгая со льдины на льдину, двинулись к жеребенку. В руках Абдуллы был моток веревок — такими слобожане вылавливали проносные бревна, плахи — все, что годилось на дрова.

Льдину с жеребенком относило все дальше, на самую средину, где виднелись голые разводья. Смельчаки торопились добраться до цели, пока лед еще шел густо.

Люди, притихнув, с напряжением следили за ними. Вдруг разом раздалось:

— Догнали! А жеребчик-то, братцы, как обрадовался.

— Как они выведут его?

— Сами бы не сорвались.

— Упаси бог.

Пока люди переговаривались на берегу, Абдулла заарканил жеребчика и потянул его с льдины на другую, жеребенок упирался, но Железнов толкнул его, и ему пришлось прыгнуть. Ничего, и новая льдина удержала. А раз так, то можно прыгать и на следующую. И жеребенок прыгал. И ржал. Все громче и громче, как бы давая знать всему городу, что он будет спасен, раз люди пришли на выручку.

Когда продрогший жеребенок был выведен на берег, Абдулла погнал его в ближайший теплый двор, а Железнов, привычно подняв воротник, зашагал в гору.

С их уходом меня уже не интересовал больше ледоход. Я думал о Железнове и Абдулле: вот это люди! И сам почувствовал прилив сил.

В швальне Павел Павлович встретил меня руганью.

— Черт-те что! Я ему плачу, а он гуляет. Куда это годится? Говори, говори, где пропадал?

— У брата. Избил его… один хозяйчик! — сказал я с нажимом на слове «хозяйчик».

Вошла Юлечка. Она что-то хотела сказать, но вместо этого сунула мне сумку — надо было идти за хлебом. Я повернулся и вышел.

Завтракали не разговаривая. Только когда стали вылезать из-за стола, Юлечка захотела уточнить, какие же хозяйчики напали на брата. Я, увидев, как Павел Павлович развернул свежую газету, буркнул:

— Обыкновенные! Журнальчики которые почитывают…

— Смотри ты.

— А чего смотреть? — наконец откликнулся Павел Павлович. — Дурачье деревенское, не умеют жить-ладить…

— Да, — вздохнула Юлечка, — все мы как-то неустроенно живем… — Сказав, она прошла в свою комнату.

Вновь вышла только в полдень. Павла Павловича не было в швальне, и она поманила меня в коридор и сказала:

— Забыла совсем: еще утром к тебе приходила фифочка, такая, в беличьей шубке…

— Не фифочка, а Капа, — поправил я. — Чего она?

— Просила передать — сегодня на практику уезжает. Куда-то далеко.

— Так что же вы…

Я схватил пальто, шапку и вон из коридора. На Горную несся изо всех сил, но опоздал. Тетка Марфа вышла на мой звонок и сказала, что Капа уехала час назад.

— Игорек проводил ее на вокзал.

Помолчала бы хоть об Игорьке. Я сбежал с крыльца, но тетка Марфа окликнула меня:

— Погоди, оглашенный, тебе она писульку оставила. Тоже характерец-то. На-ко!

Я взял записку и сразу прочитал.

«Вредный, вредный, вредный! Даже не пришел проводить. А я, как дурочка, ждала да ждала. Про меня писал, а сам-то каков? Как лед. Наверно, и не вспомнишь. А если бы ты знал, как расхотелось ехать. У-у, Паленый!»

Значит, любит она, любит! Спасибо тебе, тетка Марфа, что не забыла передать записку.

В швальню я вернулся тихо, чтобы не услыхала и не увидела Юлечка и не спугнула мое счастье. Быстренько снял пальто и к верстаку. Работалось легко.

Вечером я опять собрался к Алексею. Павел Павлович на этот раз не оговорил меня. А Юлечка вынесла банку патоки и кусок сала и велела передать «больному братчику на выздоровление».

— Не задерживайся, не серди Павла Павловича…

Но я, как и накануне, пробыл у Алексея до утра. Вечером у него поднялась температура. Железнов привел доктора, тот сказал, что у брата усилился воспалительный процесс, и предложил отправить больного в больницу. Но Алексей отказался, заверив доктора, что дома скорее встанет на ноги. Как потом я узнал, он просто не хотел пропускать первый урок со мной.

Впрочем, занимались мы втроем. Алексей так и лежал в постели, под забинтованную голову мы с Железновым подложили ему, кроме подушки, еще пиджак и пальто. А сами сели рядом на стульях. Алексей дотронулся до повязки.

— Как в чалме. На муллу, наверно, я похож.

— Скорее на Улугбека, — сказал Железнов. — Гордись таким сходством.

— Придется, — усмехнулся брат. — Так с чего же мы начнем? — Поглядел на меня, и я под его взглядом как-то вдруг оробел: будут учить, а пойму ли?

Я молчал. Тогда ответил Железнов:

— Давай с Комманифеста. Главнейшая книга. Я с нее начинал.

— Читай, — согласился Алексей. — А пояснять вместе будем.

Громом прогремели первые слова:

«Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма».

Прочтя это, Железнов сделал паузу, поглядел на меня, потом на Алексея, который старался выше поднять голову. А мне хотелось встать: подумалось, что такое можно слушать только стоя.

Железнов велел мне сидеть и снова загромыхал.

Я слушал, затаив дыхание. Он читал об алчных буржуях и помещиках, о царях и полицейских, которые объединились для священной травли коммунизма. Все это представлялось мне в картинах. Призрак коммунизма виделся в облике человека-великана, который идет по городам и крушит буржуев. Перед ним никто не может устоять, никакие лавочники. Соломоныч, еще недавно казавшийся мне крупным и породистым, сейчас в сравнении с человеком-великаном рисовался в виде карлика.

А когда Железнов стал читать о борьбе классов, в моем воображении замелькали лица деревенских богатеев. Увидел я и юровского Силантия, бегущего с косой на мерщика, и подгородных кулаков, хваставшихся своей хозяйственностью, и того, кто напал на Алексея.