я уже не могла. Вспоминала, как Дионис, рассказывая о своем возлюбленном Ампеле, говорил, что судьба всех смертных предопределена в тот миг, когда скручена нить их судьбы, и не ему менять решение мойр. Известие о ребенке, казалось, обрадовало его всецело и по-настоящему. Предчувствуй он трагедию вместо новой жизни, я заметила бы. Но знала уже, что он, хоть и бог, не способен обозреть будущее целиком и полностью. Тайна деторождения сокрыта от всех, здесь даже богиням Олимпа не уберечься от горьких мук.

Я возливала вино Илифии, богине родов. От всего сердца благодарила Деметру, благословившую мою утробу. Собрала самых близких менад, которым довелось уже сопровождать женщин на этом опасном пути или пройти его самим. Мы сделали все возможные приготовления. Однако, когда первый приступ острой боли пронзил меня, лишив воздуха, я сразу поняла, что совершенно не готова.

Еще на Крите служанки рассказывали друг другу о муках и пытках, ожидавших теперь меня. Всякой девушке не верилось, что это она однажды будет лежать, пригвожденная к постели страхом и болью, боясь разорваться на части в попытке произвести ребенка на свет. Эти самые страхи сначала овладели и мной – вместе со схватками. Я вся сжималась, силясь противостоять волнообразным толчкам извне, пока менады-повитухи не уговорили меня наконец перестать бороться с неизбежным. Они клали мне на лоб прохладные тряпицы, держали меня за руки и дышали вместе со мной, помогая справиться со схватками.

И благодаря им в тело мое постепенно проникал покой. Кто знает, сколько женщин в этот миг изо всех сил старались сделать то же, что и я? Все мы кряхтим от натуги, стремясь спасти своих детей. Я воображала этих женщин, когда очередная волна, накатив, сдавливала живот, и вместо того, чтобы барахтаться в ней, пыталась ее оседлать и продержаться до конца, а потом, в промежутке затишья, отдышаться. Я представляла всех женщин мира – на широких мягких ложах в золотых дворцах, под сенью навесов в песках пустынь, в лачугах, выстроенных из камня и глины, в землях, простиравшихся до края света, – и, тужась на четвереньках, чувствовала, что усилия наши согласованны. Мы как огромное скопление звезд, пронзающих ночное небо, думала я. Выбиваемся из сил, дабы зажечь во Вселенной еще по одному огоньку. Будто бы чувствуя их поддержку, их руки на своей спине и слыша их ободряющие слова, втекающие в уши, я сделала последнее неимоверное усилие, и сын мой родился.

В поднявшейся затем суматохе кто-то передал его мне, и я взяла сына на руки, маленького, мокрого, разъяренного. Выразить свои чувства не хватало слов. Постепенно в комнате все стихло и замерло, я ощутила свежий ветерок, повеявший в окно. Жемчужно-серая заря осветила небо, и изнанка облаков подрумянилась. Безупречные ноготки на ручонке, обхватившей мой палец, поблескивали в первых лучах утреннего солнца, словно крошечные ракушки.

Не вспыхнула комета на горизонте, возвестив о рождении Дионисова сына. Землетрясение не пошатнуло землю, и гром не грянул в небесах. Мое дитя родилось не для того, чтобы крушить горы или сражаться с великанами. Не выпало мне, взглянув на смятенное личико младенца, который уснул на моей груди, напившись молока, узреть знак великой судьбы, проступивший на крошечном сморщенном лбу. Когда он проснулся, вздрогнув, и раскинул ноги и руки, обнаружив с удивлением, что оказался вне тесной колыбели чрева, вокруг него не сгустилась тень грандиозного будущего, не окутала тяжкой тьмой. Его младенческим кулачкам не пришлось душить змею прямо в люльке, и великая тайна не ждала под каменной глыбой, которую надо столкнуть и взять свое.

Мы дали ему имя Энопион – пьющий вино. Мне очень не хотелось, чтобы его хоть как-то обременяла божественная кровь отца. Хотелось лишь, чтобы сыну достался жизнерадостный отцовский нрав, чтобы рос он под стук винного пресса, сминающего сочные виноградины, в праздничном веселье, которое разносил бы потом повсюду, куда бы ни отправился.

Он не станет угрозой для мстительной Геры, не принесет раздор в чертоги Олимпа, ведь на славу не станет претендовать.

Я изо всех сил старалась скрыть ликование за ласковой улыбкой и невозмутимостью. Не радовалась во всеуслышание счастливой судьбе, не показывала небесам своего восторга. Мы продолжали вести тихую, незаметную жизнь, и я не позволяла себе слишком громко рукоплескать, радуясь первым крошечным победам сына: кривоватому изгибу первой улыбки, первым неверным шагам, первым певучим словечкам. Сдерживая радость и гордость, я прижималась сияющим лицом к его прелестной головке, покрытой мягким пушком, и вдыхала его запах, надеясь, что на небесах ничего не заметят. Я твердо решила не привлекать к нам внимания богов.

И затаила дыхание, когда Дионис обнял его слишком крепко и понес на берег, посмотрел на него пристально и сказал совершенную чепуху таким серьезным тоном, словно они были увлечены серьезной беседой, когда состроил одну смешную гримасу, потом другую, третью, а довольный Энопион захихикал в ответ, так беззащитно и звонко. Не показывай им, как сильно его любишь, молча убеждала я Диониса. Но если взгляд какого-то бессмертного и скользнул по Наксосу, наша тихая семейная жизнь показалась ему, должно быть, слишком скучной, не вызвала желания разрушить ее мимоходом даже из прихоти. Сменялись времена года, и каждое – о чудо! – приносило новые радости, мое чрево налилось снова, а потом еще раз, счастье наше текло неостановимой рекой, и я уже начинала думать, что мы и правда скрылись от остального мира навсегда.

Но скрыться-то, конечно, хотелось только мне. Дионис привлекал новых последовательниц – новые менады селились на наших берегах, новые храмы возводили повсюду в его честь. А я отдалась материнству, увлеклась целиком дарившими все новые открытия детьми, твердо решив, что никогда, взглянув на меня, не увидят они безразличия, какое доводилось видеть мне в глазах Пасифаи.

Я больше не сопровождала Диониса в лес, где совершались обряды с вином. Менады шли за ним в горы нестройной, качающейся вереницей, а я укладывала детей спать. Прекрасно зная, что будет дальше: гимны во славу Диониса, винные возлияния и праздничный танец. Видно, богу преклонение почитателей необходимо, думала я, а мне хватает пухлых ручонок, обвивающих шею и неловких детских поцелуев, осыпающих мое лицо.

Я знать не знала, что обряд изменился, пока однажды утром не вышла гулять с младшим сыном Таврополом, пытаясь укачать его на ходу, ведь в колыбели он и не думал засыпать. Веки сына постепенно тяжелели, а я тем временем заметила менад, топтавших белую ткань на камнях у реки. Картина в общем-то обычная, но в то утро я пригляделась, а потом