он хочет от меня услышать. Но прочистил горло, издав какой-то жалкий звук в этом огромном и гулком пространстве, и заговорил. “Я никогда не видел матери. Уж очень рано погубила ее жестокая и хитроумная ревнивица Гера. Хочу взглянуть на мать хоть раз”. Я не стал задавать вопросов, не дававших покоя, говорить, как мучаюсь после смерти Ампела и как хочу понять почему. Почему смертные расцветают, как розы, а потом обращаются в прах? Почему оставляют после себя грызущую боль, глухую пустоту, которую никогда не заполнить? И после того, как от них ничего не осталось, искра жизни погасла бесповоротно, как может мир существовать по-прежнему, хотя должен бы рухнуть под тяжестью такой боли и горя?

Я не смогла скрыть удивления:

– Когда это боги размышляли о таком?

Дионис рассмеялся, но нотка горечи придала его смеху остроту наточенного клинка.

– Я не задал этих вопросов вслух, но и нужды в том, разумеется, не было. Аид и так все понял. “Твоя мать выполнила свое предназначение, – он выкладывал передо мной слова, как тяжелые камни, но говорил беззлобно. – Она оставила дитя, которому суждено величие. Жизнь твоей матери завершилась, не просто оборвалась. Смерть ее сделала тебя богом, а не человеком. Ты разве хочешь, чтобы было иначе?”

Я не хотел. Никогда не желал стать человеком и отказаться от своей божественной природы. Хотел только уклониться от платы, за это взимаемой.

Честность его меня поразила. Тесей много чего рассказывал, но никогда не говорил так откровенно.

– Несгибаемый, высился он на троне. Лицо Аида не выдавало никакого интереса к моим мыслям и побуждениям. И ответ его, кажется, не интересовал. “Семела уже идет, – сказал он. – Поговори с ней, посмотри на нее, как хотел. Только она теперь моя подданная и тебя не узнает, не поймет твоих слов. Вспомнить жизнь она может, лишь снова ожив, а это недопустимо”.

Пораженный, вскинул я голову. Аид не сводил с меня безучастных черных глаз. Заговорить я не успел – увидел плывущую к нам мать.

Как Аид призвал ее, ни слова не говоря, не знаю. И как я сразу понял, что это она, не могу объяснить. Просто узнал – и все, хотя не видел никогда и никаких описаний не слышал, кроме одного: такая красивая, что роковой интерес Зевсу смогла внушить. Мои кости, жилы и кровь узнали ее. И не ошиблись, я это чувствовал – непоколебимо, твердо, всем нутром.

Она же меня не узнала, как и предупреждал Аид. Просто скользнула по мне пустыми глазами. Не повернула головы, когда я заговорил. А когда попытался взять ее за руку, мои пальцы просто прошли сквозь дымную рябь.

“Она последует за тобой, – влажным туманом дохнул мне в ухо Аид. Я не слышал, не видел, как он сошел с трона – просто оказался рядом в одно мгновение. – Можешь погулять с матерью в моем городе, юный бог, но, когда закончишь беседу, перевозчик будет ждать тебя и переправит обратно через Стикс. Но помни, переправит тебя и только тебя”.

От этого предостережения у меня по спине ледяной пот покатился. И я пошагал – поспешно, судорожно, сам не зная куда, лишь бы подальше от этого жуткого бога. Понял теперь, почему моя олимпийская родня невольно его сторонилась. Мать последовала за мной, как и говорил Аид. Еле живая тень, в отличие от многих других духов, которые сновали вокруг, непринужденно беседовали и явно направлялись куда-то с некой целью. Она просто плыла, не видя ничего, но от меня не отставала. Может, все дело в причине ее смерти, думал я, может, она до сих пор потрясена, в себя не может прийти от ослепительного великолепия всемогущего Зевса – даже сейчас, через столько лет после того, как он испепелил ее блеском своего ошеломляющего величия.

И все же впервые я шел рядом с собственной матерью, пусть и безучастной.

Здесь голос Диониса чуть надломился, и я посмотрела не него внимательней. Нет, слезы в его глазах не заблестели, но лицо было взволновано и напряжено; под печалью, делавшей это нестареющее лицо таким по-детски ранимым, шевелилась, закипая, ярость. Богам не нужно страдать от горя, это ниже их достоинства, а Дионис ведь бог. Я слышала много историй и хорошо усвоила: когда горюет бог, страдает кто-то другой. Случится ли и здесь то же самое, пусть он и уверяет, что не похож на остальных?

– Замысел возник и захватил меня мгновенно. Я не понимал еще – не позволял себе понять – своих намерений, но осознание уже извивалось во мне, как корни древнего дерева, вкручивалось, незыблемое, во внутренности. Не мог я смиренно вернуться в лодку Харона и уплыть во тьму. Меня охватила непоколебимая уверенность, что отчужденная бесплотность матери исчезнет, стоит ей только увидеть снова солнечный свет, и я поклялся забрать ее с собой.

– Но как?.. – проговорила я, запинаясь. – Как же ты мог провести ее тайком мимо Аида, даже и с твоей силой? Сам ведь сказал, что это невозможно.

Он глянул на меня, блеснув глазами, и суровость его натянутого, отвердевшего лица немного смягчилась.

– Ты права, Ариадна, никому не под силу ускользнуть из царства Аида, даже сам Зевс не смог бы. Уж точно не Зевс, с его-то бахвальством, громом и молниями! Он идет напролом, все сокрушая на своем пути. Он как ребенок, который разбил драгоценную вазу и пытается спрятать черепки под ковер, хотя ясно, что уловка его провалится в один миг, когда мать, ступив на этот ковер, все ноги изрежет об острые края, из-под него торчащие. Но даже у быстроногого бога хитрости Гермеса, который провожает трепещущие души умерших к тем мрачным вратам и единственный из моих олимпийских сородичей подходит так близко к царству мертвых, не хватало смелости похитить одну из этих холодных теней. Гермес, посмевший украсть саму лиру Аполлона, не хотел навлекать месть Аида на свою лукавую голову.

Но я уже сказал тебе, Ариадна, и, надеюсь, ты мне веришь, что другие боги на меня не похожи. Я много лет ходил среди смертных и познал пьянящие земные радости – и хрупкую, но свирепую власть людской любви, и дикую, зверскую силу горя. Я пью вино со смертными, праздную вместе с ними и чувствую желания и чаяния, боль и страх, так тесно связанные, которые все вы разделяете. И сам разделяю их тоже – во время священных обрядов, простых и древних, как сам мир. Мы вместе поднимаем чаши, вместе пьем, и наши души освобождаются от оков повседневности, и