за твоим домом. Или ты приведешь с собой других красавиц, а я, седовласая и сморщенная от времени, буду мести полы и греть для вас воду.

Я не смогла сказать это без горечи, вообразив такую картину.

– Даже морщинистой древней старухой буду тебя любить, – ответил он прочувствованно как никогда.

Я твердо решила смотреть не на Диониса, а вдаль – на загоравшиеся в ночном небе звезды, но тут повернулась к нему. Впервые он говорил мне такое, и сердце поневоле мучительно заколотилось.

– Неужели? – шепнула я.

Он взял меня за руку.

– Я ведь могу отправиться куда пожелаю. Свобода богов беспредельна. Но хочу оставаться здесь, доить коз и беседовать с тобой. – Он помолчал. – Я не могу полюбить другого бессмертного. Вижу, как они глупы и тщеславны, как раздуваются от важности и злобствуют по мелочам. Да, смертные стареют, зато боги со своими капризами навечно застряли в детстве, не способны меняться и не знают, каково это – любить, потому что никогда не отважатся испытать боль потери.

Его открытое, искреннее лицо исказила мука. Никогда еще Дионис так не походил на человека. Разве может бог быть настолько ранимым?

– Я любил Ампела. И узнал, что такое потеря. Зато узнал и другое: всякий миг бывает драгоценен, даже в вечности бога. Я не хочу тратить попусту ни одного. Не хочу смотреть, как ты выходишь замуж за недостойного мужчину или угасаешь зря, не оставив ни детей, ни других следов своего пребывания на земле, – мысль об этом непереносима. У нас есть лишь одна земная жизнь, но она будет принадлежать нам и никому другому.

А моя жизнь, может, и впрямь принадлежала ему – он ведь в конце концов вырвал меня у смерти из пасти. Ни одному человеку не могла я доверять больше, чем Дионису. И хотела познать жизнь с этим удивительным, ребячливым бессмертным – способный землю расколоть надвое, душой он был нежнее всех, кого я знала.

Накрыв свободной рукой наши сплетенные пальцы, я сжала его ладонь в своих.

Облачко пробежало по лику луны, как покрывало, всколыхнувшееся у лица невесты. Дионис привлек меня к себе и заключил в безмолвные объятия. Сердце его билось в груди, как у смертного. Так легко было поверить, что он смертный и есть.

Как же, по-вашему, выглядит свадьба олимпийского бога? Новобрачные спускаются с небес на колеснице из облаков, запряженной серебряными лошадьми? В шелках, расшитых рубинами и изумрудами, подбитых пурпуром, подпоясанные тонкими золотыми цепочками? На пиршественных столах стоят блюда из чеканной бронзы с горою жареного мяса до небес, амброзия льется рекой? А за столами – сонм богов-великанов в огненных венцах, в блеске могущества и красоты невообразимой?

Мы с Дионисом поженились все на том же берегу на закате, а вокруг стояли менады с цветами в волосах. Вместо сладкого нектара лилось темно-красное вино, и наш обряд освещали мягкие лучи заходящего солнца, а не слепящие молнии. В тот вечер под серебряным светом луны мы жарили рыбу, в изобилии водившуюся у берегов Наксоса, и думать забыли обо всем, что осталось за пределами нашего благодатного острова.

Единственной роскошью на нашей свадьбе стала великолепная корона, которую Дионис возложил мне на голову. Что за мастер ее изготовил, я не знала. Ее изящные зубцы вырастали из тонкого серебряного обруча сияющими дугами, в их основания врезаны были изысканные драгоценные камни – вспыхивая, играли они в лучах заходящего солнца. Я, хоть и родилась царевной, такой прекрасной вещи никогда еще не видела. И в ужас пришла, когда позже, тем вечером, мы шли вдоль прибоя и он, внезапно смахнув корону с моей головы, забросил ее далеко в чернильную тьму.

Я даже дар речи потеряла и только оторопело вскрикнула. Поглядела на Диониса и не удивилась, конечно, увидев, что он смеется, однако разозлилась на него, пусть и едва ставшего мне мужем, и потребовала ответа:

– Как же это понимать, скажи на милость?

– Всякая безделушка может потеряться.

Хотелось выпалить что-нибудь гневное, но я сдержалась.

– Ее могут украсть, или она погнется, или потускнеет и утратит блеск, – продолжил он. – Не хочу дарить тебе подарков столь недолговечных. Поэтому и снял ее с твоей головы, где она меркнет все равно, ведь ты сияешь ярче, и поместил туда, где она будет вечно блестеть.

Он приложил ладонь к моей щеке, взял меня за подбородок и повернул лицом к темному куполу ночного небосвода.

– Видишь, новое созвездие загорелось?

Приколотые к небу новенькие огни, образовавшие дугу, мерцали в вечной ночи. Моя блестящая корона, вспыхнув, засветилась во тьме.

– Как и я, твоя корона теперь всегда будет с тобой, – сказал он тихо и крепко меня обнял. – Она укажет морякам безопасный путь в лабиринте коварных морей. Утешит женщин, разглядевших свет во тьме. Дети будут шептать ей свои желания, отходя ко сну. Она навечно останется там, надежная и неизменная.

Так мы и поженились, и идиллия наша длилась дальше.

Мы жили в сказочном плодородном мире под золотым солнцем. Сады цвели, козы давали жирное, пенистое молоко для сыра, повсюду пышнели, переплетаясь, виноградные лозы, и мы давили из сочных лиловых ягод рубиновое вино, которое пили вместе под звездами каждый вечер.

Месяцы, перемешиваясь, мелькали один за другим, и вот однажды, выжав из вымени любимой козы струйку густого молока, я сморщилась от резкого запаха, показавшегося вдруг отвратительным. Жар солнца теперь будто давил невыносимой тяжестью, и хотелось бросить все, упасть на ворох листьев в тени, чтобы избыть во сне невероятную усталость, накатывавшую тяжкими волнами. Вино прокисало в чаше, и нутро мое переворачивалось от пугающего всплеска тошноты, которая прокатывалась по телу, – такое было чувство, что я все время плыву на кораблике, кренящемся в бурных волнах.

Подумала уже, что умираю, но более опытные менады прекрасно поняли, в чем дело. Я ждала ребенка, и эта радостная весть ненадолго прояснила облепивший меня туман изнеможения и дурноты. Я не цвела, не сияла, не светилась, но носила в себе это драгоценное знание и легче преодолевала все унижения хвори. Понимала: когда возьму свое дитя на руки, все это станет лишь воспоминанием.

Если, конечно, возьму в конце концов. Еще до жуткого рождения Минотавра моя мать обнаружила, что не всякая беременность легко приводит к появлению младенца, который лежит себе в пеленках, и сморщенное личико его светится, вселяя надежду на будущее. Любая выжившая знала: роды – это путь между жизнью и смертью и для нее, и для чада.

Рождение моего малыша приближалось, и отогнать мысль о столь опасной стезе