должна бы существовать между матерью и ребенком. Ведь я сама его родила. Почему же смотрю на него как на чужого? Он не плод какого-то чудовищного поступка. Мой сын не омерзительный получеловек, а человек настоящий. Почему же так трудно его полюбить? Я не знала.

И первые месяцы жизни сына будто плавала в море усталости. Неуклюжая, страшно одинокая, запутавшаяся. Несколько лет назад, полагая, что сестра моя мертва, я, набравшись решимости, взошла на корабль, который доставил меня сюда, отданная братом в обмен на перемирие – как груда золотых слитков или стадо ценного скота. Зная, что доверчивы только глупцы, взлелеяла свою независимость. В обществе преуспела, умея и сострить, и поддержать веселую беседу, но близкой дружбы ни с кем не заводила. И прежде не упускала случая побыть наедине с собой – удалившись от двора или проводив гостей – и собраться с мыслями. Но тогда эти мысли меня еще не пугали. Теперь же страшила любая свободная минута. Когда удавалось сбежать от тоскливых забот о ребенке и немного передохнуть, я бродила, бывало, по городским стенам, гадая, хватит ли сил сброситься с высоты на каменистый склон.

С этой-то мыслью я и свесилась однажды вниз, и тут почувствовала, как руки Тесея обхватили меня за плечи. Вздрогнула, резко обернулась, сразу узнав его прикосновение. Какое-то время Тесея не было в Афинах – не знаю, долго ли, ведь недели сменяли одна другую в бесцветном тумане, – и в груди моей встрепенулось что-то при виде такого знакомого лица. Он побронзовел на солнце, сиял, полный жизни, румяный, как всякий морской путешественник, и выглядел очень довольным.

Я бросилась ему на шею. А поскольку обычно вела себя сдержанней, он явно удивился. Прикрыв глаза, я вдыхала исходивший от него запах моря. В этот миг Тесей заключал в себе все, чего мне хотелось, – свободу, радость, избавление. Он пробовал отстраниться, но я прижималась к нему еще теснее.

Он засмеялся, довольный таким проявлением чувств, будто бы обращенных к нему. А я глубже вдыхала запах моря и скрывавшихся за ним возможностей.

– Как сын?

Тесей, веселый и довольный, хотел узнать, что нового у нас.

А я в кои веки хотела послушать о его путешествиях и теперь, ослабив объятия, разочарованно отступила. С прежней усталостью проворчала:

– Растет.

– Ему уже год почти, – сказал Тесей исполненным гордости тоном, ведь сын его так быстро рос и был здоров.

– Глядишь, испугается и расплачется, увидев тебя, – предупредила я.

Он, и меня увидев, часто плакал, хоть обращалась я с ним, как положено хорошей матери. В младенческое ушко о муках своих не шептала. А все же уныние мое, как видно, заражало и его.

– Привыкнет ко мне со временем, – заявил Тесей. – Но где же он? Покажи-ка.

Я привела Тесея к сыну, и Демофонт в самом деле, радостно пискнув, одарил отца такой редкой улыбкой. Я смотрела на них, и будто чья-то ледяная рука стискивала внутренности. Малыш улыбался совсем как отец – маленький Тесей смотрел на Тесея большого.

Я уцепилась за мужа там, у городской стены, хоть и носила в сердце обиду на него и откровенно не доверяла его рассказам о видении, о сне, посланном богами и заставившем его бросить мою сестру умирать на Наксосе, то есть убить ее, пусть и не своими руками. Но теперь отшатнулась опять. Думала, я чудовище, неспособное полюбить невинное дитя. Но вот что такое Демофонт – крошечная копия Тесея. Да, пока он младенец, но он сын своего отца, и кто знает, какая ложь без труда сойдет с его губ однажды и с какой легкостью он сам разотрет в кулаке женскую судьбу? Вздрогнув, я отвернулась от них. На короткий миг поверила, что в обществе Тесея смогу найти утешение, но теперь с глубокой, холодной убежденностью поняла, что всякая любовь к нему, если и была, давно уже задохнулась.

Я страшно устала, вот и все. И не понимала уже, кто я есть. Мудрая царица, искусно управлявшаяся с разнообразными нуждами города, превратилась в рабыню колыбели, из которой доносился непрестанный плач. Одна только мысль обнадеживала: когда сын подрастет, то не будет уже так во мне нуждаться, и, может, я опять соберу свою жизнь в единое целое.

Сын начал ходить, и я радовалась каждому шагу, отдалявшему его от меня. Бесчувственность, душившая мое сердце, начала наконец отступать, что-то во мне шевельнулось – почти любовь или по крайней мере любопытство. Он не сердился уже так на весь мир и вместо того, чтобы издавать повелительные крики, прежде будившие меня почти каждое утро, даже гукал иногда с довольным видом. Однажды утром, увидев мое лицо, склонившееся над ним, он улыбнулся, протянул пухлые ручонки, обхватил меня за шею, и льдинка в моем сердце растаяла.

Первый кошмарный год прошел, и я осмелилась было поверить, что начинаю выплывать из мрачного тумана. В беспросветность вкрадывалась понемногу надежда. Тесей отбыл опять, прошло несколько недель, и я подумала уже, что снова смогу познать счастье. Но как-то утром слуга принес мне на завтрак хлеб и сыр с медом, и внутренности мои всколыхнулись. Голод тошнотой свернулся в горле, на пол брызнула неудержимо струйка рвоты. С отвращением уставившись на зловонную лужицу, я начинала постигать жуткую правду.

Мне так хотелось верить, что это недуг какой-нибудь, любая болезнь, лишь бы не то самое, хоть я и прекрасно знала: это оно и есть. Ведь тошнота не проходила и сопровождалась пугающей, знакомой усталостью. И как я ни надеялась, с наступлением нового месяца кровь не пошла. С ужасом поняла я, хоть и отказывалась в это верить, что опять жду ребенка и отчаяние вот-вот затянет меня обратно.

Беременность прошла как страшный сон. Удушающее бремя обязанностей, тяжкого труда и изнеможения придавило меня. Второй мой сын появился на свет. Роды прошли легче, чем в первый раз, но когда мне вручили младенца, я опять ничего не почувствовала. Тогда, у городской стены, я обняла Тесея, и меня, воодушевленную словно бы открывшимися возможностями, потянуло в море, но теперь об этом пришлось забыть. Наксос был недалеко, вон там, за кромкой, но казался недосягаемым, как звезды, прикованные к краям ночного неба.

Сама Ариадна меня не искала. И не подумала известить, что жива. Может, теперь, выйдя замуж за бессмертного, сторонилась своей земной родни? Поднялась над нашим смердящим проклятием, ощерившимся зверем, отягощавшим всех нас? Парит в вышине, от всех нас свободная?

Я хотела отыскать Ариадну, но в первые годы своей жизни крикливые дети повисли на