ничего не добьется и, учитывая возраст и состояние подследственного, избавила Дамиана от публичной казни, приговорив к вечному заточению в монастыре в Баталье, чтобы он не мог распространять скверну в королевстве, а также конфисковала его мирское имущество в пользу королевской казны. Дамиан официально отрекся от своей ереси и согласился навлечь на себя весь гнев закона, если хоть раз возвратится к старому или просто оступится в своем покаянии, которое заключалось в том, чтобы прожить остаток жизни в молитвах и размышлениях о своих грехах[334].

В следующий раз мы слышим о Дамиане в утро его смерти 15 месяцев спустя, когда старика, по всей видимости, выпустили из монастыря. Очевидно, он хорошо подготовился к смерти, поскольку на надгробии заранее выбили римские цифры MDLX (1560), к которым оставалось только добавить недостающие знаки, подводящие счет дней его жизни. Однако заключительные X, I и V, необходимые для 1574 года[335], так никогда и не появились на камне, и Дамиана де Гойша похоронили прямо в день смерти под надгробием, которое устарело на 14 лет. Сохранившиеся свидетельства подтверждают следы насилия, но расходятся в том, был ли хронист сожжен или задушен, находился ли он дома или на постоялом дворе, а также в других ключевых деталях.

XVIII

Разрозненные листы[336]

В мае 1903 года к директору Национальной библиотеки в Лиссабоне обратился известный библиофил сеньор Карлуш Феррейра Боржеш, хорошо знакомый сотрудникам библиотеки. Он пришел к уважаемому директору Шавьеру да Кунья с предложением продать некоторые рукописи. Библиофил пояснил, что это вызвано не финансовыми затруднениями, а желанием освободить полки для других вещей и гарантировать, что ценности, которыми он владеет, окажутся в национальной коллекции, а не разойдутся по частным рукам. Через несколько недель заинтригованный директор вместе с инспектором национальных библиотек и архивов нанесли визит в дом сеньора Боржеша и тщательно изучили предлагаемые документы. К их восторгу обнаружилось, что среди манускриптов сеньора Боржеша есть множество книг из библиотеки дома Вимейру, большинство из которых считались утраченными во время великого лиссабонского землетрясения 1755 года. В результате визита они приобрели у сеньора Боржеша партию из 66 рукописей и огромное количество отдельных документов, самым ценным из которых оказалось письмо молодого Камоэнса – одно из всего лишь четырех известных писем поэта. Содержание письма было, мягко говоря, неожиданным.

За прошедшие три столетия слава Камоэнса достигла небывалых высот в Португалии и распространилась по всему миру. При жизни поэт не снискал известности, получая лишь скудное вознаграждение[337], и умер в забвении 10 июня 1580 года – вероятно, от чумы, охватившей Лиссабон. Широко распространено мнение, что он умер в больнице для нищих, – образ позабытого художника; как писал впоследствии Герман Мелвилл, нож судьбы рассек твою струнную лиру. Словно в насмешку, практически сразу после смерти Камоэнса ждал необычайный взлет к почти легендарной славе. «Лузиады», впервые напечатанные в относительно скромном виде, вскоре стали выходить грандиозными изданиями, снабженными примечаниями, которые объясняли смысл текста и ставили его в один ряд с великими европейскими авторами. Еще до этого эпос перевели на латынь, испанский, английский и французский. Хотя при жизни Камоэнс опубликовал всего три лирических произведения, после смерти появились сборники его стихов; быстро обнаружилось огромное количество сонетов, которые приписывали Камоэнсу при малейших зацепках – в итоге с его именем связали более 400 стихотворений. После смерти Камоэнс стал образцом поэта-воина, а после аннексии Португалии Испанией (1580–1640) – средоточием национальной гордости португальцев, олицетворением их отличия от испанцев и превосходства над ними. Романтики нашли в Камоэнсе свой идеал поэта-странника, поэта-изгнанника; его история и труды вдохновляли Вордсворта, Мелвилла и Эдгара Аллана По, комментарии к работам писали Фридрих Шлегель и Александр фон Гумбольдт, а переводом занимался сэр Ричард Фрэнсис Бёртон. В самой Португалии его влияние достигло таких вершин, что его родной язык стали именовать языком Камоэнса, а португальские интеллектуалы яростно спорили об идее сверх-Камоэнса – автора, который однажды смог бы совершить немыслимый подвиг и сравняться по статусу с национальным поэтом или даже превзойти его[338].

Необычайный взлет Камоэнса к славе во многом объясняется тем видением, которое он предложил Португалии и Европе в тот момент, когда их представление о собственном месте в мире основательно пошатнулось. Они наткнулись на западный континент, неизвестный самым почитаемым авторитетам классической и христианской традиции, познакомились с теорией, что Земля не является неподвижной и не находится в центре Вселенной, столкнулись с цивилизациями Востока, культурная и техническая изощренность которых разрушала все примитивные представления, что мировая история сосредоточена вокруг Иерусалима и Рима. Даже идею, что Европа является наследницей Римской империи, оспаривали многие соперники, и подобные вызовы также напоминали о том, насколько глобально был связан древний мир; это, в свою очередь, подрывало все заявления о новых проторенных путях и омрачало простые истории о противостоянии между европейцами и чужеземными варварами. Знакомство с мириадами различных религий на Востоке также ставило под сомнение незамысловатые представления о дуалистической борьбе между светом христианства и тьмой иудаизма и ислама; вместо этого обнаружилось, что существует обескураживающее разнообразие подходов к базовым вещам – еде, половой жизни, гендерным отношениям, духовности – которые трудно классифицировать, не говоря уже о том, чтобы понять. Многие приверженцы этих верований могли посрамить христиан, совершая те самые акты самоотречения, воздержания и поста, которые, по мнению христиан, выделяли их из остального мира.

В ответ на эту тревожную потерю равновесия Камоэнс предложил видение мира, открытого и завоеванного европейским героизмом, легко сортируемого на вероломных исламских врагов и добродетельных христианских союзников – мира в неоклассическом стиле, который предполагает непрерывную преемственность между Римской империей и новыми колониальными империями Европы. Его видение героического национализма сделало «Лузиады», по словам Шлегеля, самым совершенным эпосом. Однако Камоэнс был лишь одной из составляющих гораздо более масштабного стремления укрепить определенную историческую идею. Если мы до сих пор считаем, что Европа сформировалась в результате различных видов внутренней борьбы – совершив триумфальный переход от религии и деспотизма к эпохе просвещения, демократии и свободы, – где остальной мир играл лишь вспомогательную роль, то это во многом объясняется колоссальными усилиями по созданию национальных и культурных мифов, которые настаивали на последовательном, непрерывном и самодостаточном характере истории Европы и ее отдельных народов (позже эти усилия распространились и на Северную Америку). Два с лишним столетия в период роста колониального империализма бо́льшая часть энергии европейской культуры была отдана развернутой Камоэнсом игре в классицизм: архитектура, образование, литература и мода использовались для утверждения законности наследования римской мантии. Ренессанс, в ходе которого в Западной Европе возродилась долгое время дремавшая классическая культура, реализовался в значительной степени за счет