подразумевал количество съеденного, и что это был совет сыновьям не сплетничать. Об этих свидетелях сообщается только то, что они говорили в соответствии со своими показаниями[327].

В течение шести последующих месяцев обвинения продолжали поступать, а Дамиана непрестанно допрашивали. В ходе допросов он припомнил, что более 30 лет назад у него имелись сомнения, что индульгенции папы обладают какой-либо пользой, хотя он не переставал посещать церковь и причащаться, и что, да, он хвалил иностранцев, но не говорил, что их заблуждения являются благом. Возможно, в течение четырех или пяти лет он сомневался в исповеди и индульгенциях, но это было до того, как он начал изучать латынь, а во время пребывания в Падуе он обсудил эти вещи с учеными людьми, покаялся и исповедовался в этих сомнениях в церкви. В эти новые воспоминания Дамиан вплетал просьбы поскорее закончить расследование, поскольку он стар, немощен и умирает в тюрьме, а потому просит наложить епитимью, которая послужит Богу и принесет ему прощение. Он также умолял дать ему книгу – любую книгу – на латыни, поскольку сходит с ума от одиночества. Нет никаких свидетельств того, что просьбу о книге удовлетворили. Была опубликована вторая партия обвинений (плод последних сообщений), и теперь Дамиан исступленно писал инквизиторам, что не следует верить словам Симана, с которых все началось, поскольку он продемонстрировал свою закоренелую ненависть, обвинив Дамиана в преступлениях перед Игнатием Лойолой, – который специально посетил его, чтобы извиниться за это, – а также донес на него не сразу после возвращения в Португалию 25 лет назад, а лишь несколько месяцев спустя, да и то только для того, чтобы Дамиана не назначили на должность хранителя гардероба при инфанте, у которого Симан был наставником. Он сетовал, что девять месяцев тюрьмы погубили его честь, а также тело: ему 70 лет, он едва может стоять, и струпы покрывают его так, что его можно принять за прокаженного[328].

Вторая партия обвинений спровоцировала волну новых воспоминаний от обвинителей. Дамиан хвалился, что видел, как Меланхтон шел перед Лютером, распевая стихи и с непокрытой головой, словно это было что-то впечатляющее, а в его доме часто появлялись фламандцы и немцы. Люди, жившие в районе замка, никогда не замечали, чтобы Дамиан присутствовал на мессе, а члены его семьи на расспросы отвечали, что он ходит для этой цели в другую церковь, но также говорили, что он не великий misseiro – не великий любитель посещать мессы, – и смеялись над этим. Некоторые слышали, как он рассказывал, что Эразм вел трезвую и умеренную жизнь, и отзывался о нем как о добродетельном человеке. В его доме часто гостили иностранцы, и один свидетель слышал, как они пели что-то для него непонятное; он слышал только голоса, и пение длилось долго, и это были не те песни, к которым он привык. И что комнаты Дамиана выходили на галерею над капеллой, но никто не видел, чтобы он пользовался ею, чтобы слушать мессу; вместо этого он хранил там бекон и соленое мясо, а ниже справа от трансепта[329] стоял крест с фигурой Христа, и из кладовой на этот крест капали жир и рассол, а один из свидетелей даже подумал, что упавшая на крест жидкость могла оказаться мочой. Это продолжалось долгое время, и слуги еще одной женщины, увидев распятие в таком состоянии, сказали: «Иисус, ты видишь это?», и все они были потрясены и возмущены этим[330].

В ответ на предположение, что он ненавидит церковные образы подобно лютеранам и мусульманам, Дамиан попросил обратиться к документу, в котором перечислены все картины, статуи и церковная утварь, которыми он владел и которые на протяжении десятилетий передавал королю, королеве и церкви, и даже папскому посланнику, который умолял его продать принадлежащие ему картины Иеронима Босха, поскольку никогда в жизни не видел подобных вещей. И он назвал множество свидетелей тому, что у него имелась комната, полная выдающихся картин, за которые он заплатил огромные суммы, и каждая описана в деталях, и люди приходили в его жилье специально, чтобы посмотреть на них. Кроме того, жидкость в капелле – не рассол и не масло, а дождевая вода, бегущая по проходящему вдоль стены стоку, который каждый год переполняется, а его собственные бочки стоят не на галерее, а посреди комнаты, выложенной плиткой, и по всем этим причинам очевидно, что он не допустил бы, чтобы рассол и масло попали на распятие в замковой капелле, и он умоляет инквизиторов учесть его заслуги перед государством и его хорошую репутацию и освободить его[331].

В ответ на мольбы Дамиану сообщили, что он недостаточно раскаялся во многих вещах, которые были объявлены ересью пять лет назад по итогам Тридентского собора. Его оправдания – что он пошел посмотреть на деятелей Реформации из любопытства, а не с намерением принять их взгляды, что это было обычным делом у католиков того времени и что его нельзя осуждать за дружбу с Эразмом, поскольку самого Эразма не осудили, – оказались малоэффективными. Он жаловался, что затеявший все это Симан Родригеш является его смертельным врагом и натравливает на него людей, чтобы продлить его пребывание в тюрьме. Он просил дать ему возможность лично встретиться со своим обвинителем, которому, как он надеется, Бог назначит наказание, уготованное беззаконникам, если выражаться словами псалма:

Гордые крайне ругались надо мною, но я не уклонился от закона Твоего.

Вспоминал суды Твои, Господи, от века, и утешался.

Ужас овладевает мною при виде нечестивых, оставляющих закон Твой.

Уставы Твои были песнями моими на месте странствований моих.

Ночью вспоминал я имя Твое, Господи, и хранил закон Твой[332].

Просьбу не удовлетворили. В горестном письме, поданном инквизиторам после 16 месяцев заточения и чередования допросов с периодами мрака и неведения, он сообщал, что очень болен и страдает не от одной, а от трех болезней: парши, покрывшей его, как проказа, проблем с почками и головокружений. Каждый, кто видит его, проникается жалостью, и в его теле не осталось ничего целого. В письме он напоминает, что добровольно исповедовался в грехах юности и раскаялся в них 30 и 40 лет назад, и указывает, что даже святые Августин, Целестин и Иероним в свое время были еретиками, прежде чем одумались. Только через месяц инквизиторы в качестве ответа прочитали обвинения и призвали покаяться в своих грехах[333].

После этого никаких заслуживающих внимания событий не происходило, и на девятнадцатом месяце судебного разбирательства все закончилось. Инквизиция решила, что больше