того, что Восток исчез; дошло даже до того, что возродили название Византий для города, который некогда именовали Новым Римом или Константинополем, – заменив непрерывность, упиравшуюся в Восток, чудесным пробуждением, которое мало чем было обязано другим. На смену ранним параллелям между религиями Востока и Запада пришли доктрины Реформации и Контрреформации, которые дистанцировались от любого предполагаемого сходства и, более того, оправдывали имперские инициативы по распространению универсальных христианских истин в остальном мире. Культура и мысль неевропейских народов (если на них вообще обращали внимание) стали уделом разношерстных специалистов, надежно изолированных от канонической культуры Европы благодаря развитию институтов для их обособленного изучения под обличьем «ориентализма» и (позднее) «антропологии», хотя в последнее время начали обнаруживаться глобальные корни «Просвещения», которое когда-то считалось исключительно европейским. Затушевывая эти встречи с огромным миром, Европа также отвернулась от моделей существования, к концептуализации которых она не придет в течение многих веков: миров, созданных в гораздо более широких временных рамках, где значение имел не только человек, но и другие биологические виды, и с совершенно иными представлениями о сексуальной жизни и гендерных отношениях[339].

Погружение Камоэнса в это царство мифов в значительной степени облегчалось тем, что о его жизни было известно очень мало. Информацию читатели в основном черпали из введения и примечаний к изданию «Лузиад» 1613 года: их составили два ученых, которые, по-видимому, знали поэта в последние годы, и которым он, очевидно, сообщил те немногие фрагменты, вокруг которых выросла легенда о его жизни: назначение на должность смотрителя за имуществом умерших, несправедливое увольнение с должности в Макао, кораблекрушение у дельты Меконга, потеря китайской возлюбленной и спасенный черновик эпоса, с которым он выбрался на берег. За последующие столетия добавилось несколько достоверных подробностей и множество небылиц, однако детали его ранней жизни оставались окутаны тайной.

Среди бумаг, приобретенных Национальной библиотекой в 1903 году, оказался толстый том разнообразных писем XIV и XVII веков: сеньор Боржеш сделал для них переплет из темной кожи и снабдил вытисненной золотом надписью «Различные бумаги». В первой подборке обнаружилось письмо Камоэнса, которое директор да Кунья опубликовал в следующем году в «Бюллетене Национальной библиотеки» – принеся при этом бесконечные извинения за его не просто многочисленные, а даже скандальные нарушения приличий. Обнаружение этого письма, написанного в первые годы жизни поэта в Лиссабоне, установило его вовлеченность в жизнь изнанки города; вскоре было найдено еще несколько писем, которые подтвердили как подлинность первого письма, так и проблемный характер их автора. Вторая рукопись, приобретенная в Англии в 1920-х годах, содержала новые экземпляры этих юношеских писем, включая продолжение письма, обнаруженного в 1903 году, где Камоэнс не только добавляет новые сплетни о проститутках города и шайках негодяев, с которыми был связан, но даже называет имя лидера лиссабонского преступного мира:

Лучшие убийцы округи получают деньги от Симана Родригеша; те, кто в свое время прикончил бы его, а теперь берет от него плату в казне мармеладными пастилками и кувшинами холодной воды, сопровождаемые взглядами его леди сестры. И хотя капитан того форта запретил товары такого рода, в этих плаваниях в Китай воровство приносит больше, чем жалованье.

Слова, что убийцам платили в казне мармеладными пастилками и кувшинами холодной воды, наводят на мысль о использовании воровского арго[340], которое для нас, живущих четыре века спустя, скорее всего, утрачено. Предположение, что упомянутый здесь Симан Родригеш и основатель отделения иезуитов в Португалии – один и тот же человек, выглядело настолько немыслимым, что сразу же было отвергнуто специалистами по этому периоду и никогда всерьез не рассматривалось[341].

Однако загадочный язык этого письма может оказаться не таким уж и непонятным, как кажется на первый взгляд, – если кто-нибудь готов допустить, что Симан Родригеш, главарь фанатичных послушников и неустанный преследователь Дамиана де Гойша на протяжении четверти века, мог платить за насильственные действия против тех, до кого нельзя добраться официальными методами. В конце концов, до основания иезуитского колледжа Санту-Антан-о-Нову в 1553 году иезуиты действовали из хозяйства кардинала-инфанта Энрике (чья казна предоставила не одного свидетеля против Дамиана во время суда над ним в начале 1550-х годов), и они славились строгими ограничениями в питании, которые не смягчались даже во время визита короля Португалии. Единственное исключение, которое они допускали, – это определенные сласти, которые они готовили для своих главных праздников, и известнее всего здесь как раз мармеладные пастилки. В свете вышесказанного насмешки в письме Камоэнса представляются не столько сленгом преступного мира, сколько шуткой о безрадостности быта иезуитов и иронией, что благочестивый изгой, некогда служивший объектом насмешек для молодняка, теперь отдает приказы. Аналогичным образом и упоминание о плаваниях в Китай выглядит ироничным выпадом в адрес китайских миссий, которые находились в фокусе внимания иезуитов с середины 1540-х годов. Некоторые подробности (например, личность леди сестры, упомянутой в письме), остаются неустановленными, хотя в своем первом лиссабонском письме Камоэнс также предполагает, что иезуиты действовали как сутенеры, устраивая за вознаграждение прелюбодейные свидания. Но, возможно, иногда единственным кодексом, который нужно нарушить, является наше собственное упрямое желание смотреть на прошлое под определенным углом[342].

К моменту заключения Дамиана в тюрьму в 1571 году Симан уже почти 20 лет провел в изгнании в Испании и Италии; это означает, что он возобновил свои обвинения против Дамиана дистанционно, будучи вызванным для дачи показаний в Толедо. События, приведшие к его выдворению, известны лишь частично: все началось во время встречи основателей общества иезуитов в Риме в 1551 году для разработки конституции ордена, где подспудно зревший конфликт между Родригешем и остальными вышел на поверхность. Многие обвиняли Симана в попытке отнять власть у Лойолы или даже отделиться, чтобы создать свой собственный орден; сам он, в свою очередь, жаловался, что его подразделение, имеющее связи с португальской короной и растущей португальской торговой империей, субсидирует всю деятельность организации, и что, возможно, ему следует обрести самостоятельность. Лойола решил пойти кружным путем – назначить нового ректора в иезуитском колледже в Коимбре, а затем сменить Симана на посту главы португальского отделения, не ставя его в известность напрямую. Его самых верных сторонников изгнали из ордена или отправили за границу, а сам Симан был осужден португальским судом и препровожден в Рим для разбирательства. Он писал Лойоле, умоляя не верить многочисленным клеветническим измышлениям в его адрес, однако точный характер этих обвинений неясен, поскольку многие письма Симана к Лойоле, а также другие документы, связанные с разбирательством, исчезли, несмотря на то что хранились в самой секретной и охраняемой части архива иезуитов. В итоге Симана приговорили к тихой безвестной жизни в нескольких иезуитских учреждениях в Италии и Испании. Так он и жил, пока – как следует из неопубликованного жизнеописания Симана в Торре-ду-Томбу – не вернулся в Португалию в конце