Она взяла себя обеими руками за голову.

…говорил, говорил, говорил…

…жужжал, жужжал, летал над головой…

…кружился…

…убить его. Прихлопнуть.

– Позвоните, пожалуйста, судье Черепнину. Пожалуйста, – сказала она, будто размахнулась и бросила камень в ледяную реку, в полынью.

И круги пошли по черной воде.

В комнате, где она сидела, ничего не видя, не слыша, дремала, припав затылком к холодной стене, резко, хлопком выстрела, стукнула дверь.

Мария вздрогнула и выпрямилась.

Ей почудилось: выстрелили в нее.

«Почему же я еще не умерла?» – спросила она себя.

Перед ней стоял судья.

– Марья Васильевна, – услышала она над собой тихий голос. – Что ж это, Марья Васильевна, а?

Она подняла голову.

Перед ней стоял судья Черепнин.

– Ну не ожидал, Марья Васильевна, не ожидал я такого от вас…

Яблочные щечки судьи, казалось, подрагивали от огорченья.

Мария водила по курчавым, черно-седым волосам, по румяному сытому лицу, по пухлым, почти дамским, толстопалым ручонкам, по лацканам двубортного черного, с искрой, пиджака слепыми глазами.

– Марья Васильевна, вы слышите меня?

– Да, – разлепила она присохшие друг к другу губы.

– Вы ведь не сами сделали это? Вас кто-то заставил?

– Сама.

Ее голос отдавался у нее в ушах.

– Ну, вот глупости! Вас явно кто-то заставил… шантажировал, может быть. Ну что вам от меня-то скрывать! От меня-то!

Боль пробивала двумя копьями, с двух сторон, виски.

– Мне нужны были деньги. – Глаза не видели ничего, они были слепые, наполненные до краев, как водкой – стопки, лютой болью, но она все равно подняла их и поглядела ими, незрячими, судье в румяную рожу. – Вам отдать. И – в военкомат.

– В какой военкомат?! – крикнул судья.

Мария улыбнулась.

Она не видела, как Черепнин густо, медленно, позорно заливался краской, как школьник у доски, что не выучил урок.

Она ничего не видела.

Может, она ослепла от плохой, паленой водки.

«Водка бывает или хорошей… или очень хорошей… плохой – не бывает…»

За стеной все звонил и звонил телефон, буравил черепную хрупкую кость.

5

Прошло еще время. И протянулось пространство.

И глаза были слепы, а уши – глухи; и, странно, нового ничего не происходило, и комната была точно та же, и жесткий стул был точно такой же; и крашенные дикой зеленой краской стены точно так же наваливались, давили со всех сторон, и телефон, проклятый телефон все так же длинно, бесконечно звонил за стеной.

И пахло старыми бумагами, и старой пылью, и старым сырым деревом от старых шкафов; и ничего, ничего нового не было, нигде и никогда, все было старое, и она сама тоже была старая, старая, как эта казенная комната, как этот дом, как этот пыльный тюремный мир.

И снова стукнула, как выстрелила, дверь, и в дверь вошел человек.

И не надо было Марии поднимать глаз, чтобы увидеть, кто это пришел, стоит перед ней.

Она это знала.

– Я выкупил тебя, – сказал сверху, над ней, голос судьи. – Ты мне теперь должна. Мне. Лично.

«Почему он называет меня на «ты»? Что случилось? Что значит – выкупил? Я же не вещь, я не в ломбарде…»

Глаза стали видеть. Уши – слышать.

И боль снова накатывалась и заслоняла от нее все слышимое и видимое.

– У меня нет денег. Нет. Вы же знаете.

Она глядела на него снизу вверх, сидя на стуле, держась за стул обеими руками, боясь упасть.

Судья смотрел на нее сверху вниз.

Он смотрел на нее, как мышь на крупу.

– Нет?

Насмешка хлестнула ее по лицу колючим снегом.

Снег, снег! Ее снег! Она сегодня не вышла на участок!

Снег, ее рассчитают… Ее – может, уже уволили… Выгнали.

Снег, милый, любимый, единственный…

Мария встала. Ее лицо оказалось рядом с румяным, плотоядным лицом судьи.

– Вы на машине? – коротко спросила она.

– Да.

– Идемте.

– Как скажешь, – красными, вывернутыми, сладкими губами усмехнулся он.

Кожа сиденья чернела перед глазами. Кожа пахла убитым зверем. Машинным маслом. Мужским парфюмом. Кожа пахла ковыльной степью, и пассажирской блевотиной, и бабьими кружевными, несвежими трусиками, и девичьими кровавыми прокладками, и дорогим коньяком; кожа пахла живой человечьей кожей, свежесодранной, солено-красной. Кожа пахла вдохом и выдохом, вдохом и выдохом, вдохом и…

Кожа пахла сначала жизнью, потом презреньем, потом – отвращеньем, потом – землей, потом – слепотой и смертью.

Кожа пахла чужим потом. Слезами. Мазью, которой, рыдая, мажут старые болячки. Кожа пахла ребячьей замурзанной щекой. Грязными детскими локтями.

Кожа пахла кобурой пистолета, но он ведь был без кобуры, тогда почему же?

…пахла болью, просто болью, просто ужасом…

…чужой слюной, чужими деснами, чужим юрким, рыбьим языком…

…вдохом и выдохом, жарким вдохом и выдохом, вдохом и выдохом, и…

…пахла чужой холодной спермой. Густой. Белой.

…белой, как снег. Как сгусток метели.

…у тебя на губах. У тебя во чреве.

…ты больше не забеременеешь, ты старая; а может, ты чудом зачнешь и понесешь, и понесешь в себе лютый, вечный снег?

Судья Черепнин застегивал брюки. На его сытом, разгоряченном потном лице светились, сливались отвращение и довольство.

– Тебе было хорошо? – спросил он.

Мария лежала вниз лицом, на сиденье, обитом черной кожей.

Хорошо, что он не видел ее лица.

Сиденье было подло-влажным. Испачканным ее слюной. И его спермой.

Она вытерла мокрые губы, соленые щеки о мягкую черную кожу.

Судья вылез из машины. В салон хлынул холод. Судья смотрел из ночи, из свежести и вихрящегося снега на лежащую в машине вниз лицом женщину, со спущенными колготками, в грязной юбке; смотрел на белеющие в полутьме ее ягодицы, на ее простецкие, без рюшек, сердечек и кружев, приспущенные белые трусы. Кажется, он порвал их. Эта женщина когда-то, давно, учила его сына.

– Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, – пробормотал он, затягивая ремень брюк. Отряхнул ладонями колени. – Эй! Марья Васильевна! Вставай. Потешились, и будя!