Потом присела на корточки – и вывалила из ящика все газеты в корзину.

О, чудно на улице, чудно! И ветер бьет в лицо. И тьма, и фонари. И трамваи гремят, как бубны, весело так! И откосы все в снегу, в ярком, сверкающем, алмазном снегу! Чисто, снегом все умыто, спасибо Тебе, Боже. Глядишь Ты из черного неба на наши дела людские! На пошлые, гадкие наши дела! И не вырвет Тебя! И не сблюешь Ты на нас, дураков, идиотов…

Грохочут трамваи. Горят умалишенные, слепые фонари. И ты идешь, как слепая, слепая от радости, по темному, алмазному городу своему. И – люди навстречу тебе! Кто – тощий, будто вобла, пополам можно перекусить; кто – жирный, катится колобком, довольный, воротник меховой блестит, руки в перстеньках золотых. Да ведь на рынке, на заречном рынке за гроши, у цыган, перстеньки-то купил! А врешь, что золотые!

Так все люди – друг другу – врут. Всегда!

И – друг другу – ложь за правду продают. Всегда!

А правды – что, нет?! Где правда?! Где?! Где?!

Иди, Мария. По дороге к Амстердаму ты жива, пока еще жива! Иди, неси тяжелую корзинку, как невесомое облако! Лети в ночи, как та девчонка с маленького Фединого холста. Тебе лишь кажется, что ты жива! Ты – нарисована. И тебя – сотрут однажды, счистят мастихином. И снегом, снегом белым, белилами цинковыми, замажут. Закрасят!

И не вспомнят, никто не вспомнит, что ты – была.

И тебе надо успеть. Надо – успеть.

Ты учила детей. Ты скребла лопатой тротуар ледяной. А теперь тебе нужно успеть отдать людям…

«…Петя! Ты не пришел домой. Может, ты уже не придешь. Сердце мое чует! Молчи, сердце. Ты глупости брешешь. Я не хочу тебя слушать. Все – жестоко, да! Снег – жесток! Мир – жесток! Чему я их учила?! Ты же помнишь, как этот, маменькин сынок, благонравный сынок тети-лошади, там, в богатом особняке, жестко говорил тебе, тебе в лицо: я не верю этой благости! Ну, тому, что вы мне говорите! Не распускайте тут сладкие сопли! Этот парень – он прекрасно знал, зачем убил двух старух! И эта девчонка – прекрасно знает, зачем читает ему Евангелие! Чтобы подкатиться к нему… охмурить! Он просто ей сразу понравился! И она – хочет лечь под него! Но не как проститутка, а как жена! И все. А вы тут мне накручиваете!.. А я тогда… что я тогда?.. я бормотала: Достоевский, Достоевский… А что такое будет это имя – Достоевский – для тех, кто придет завтра? Придет – после нас? Им не Достоевский нужен будет. Им – нужны – будут – дешевые – сосисочки! И дешевая – водочка! И дешевые – детективы в ларьке! И дешевые – гондоны! И дешевые…»

Снег бил ей в лицо, и она шла весело и гордо, тащила тяжелую корзинку на сгибе руки, и плетеная ручка в локоть врезалась, и Мария пела, напевала ледяными, вспухшими от ветра и снега губами:

– По дороге к Амстердаму я жива… пока еще жива… пока еще жива!..

Перед ней из белой тьмы всплыла дверь. Она уже уцепилась за ручку, не поняв еще, что это дверь церкви.

Она вошла, а в храме плыла, звенела литургия. Мария запустила руку в корзину. Вытащила газету. Сунула газету в руки светло глядящему прямо в распахнутые Царские врата, долговязому рябому мужчине в короткой, как у пацана, куртенке.

– Что вы? Зачем мне…

– Возьмите, – сказала Мария. – Читайте! Здесь вся правда о нас!

– Тише, – зашикали сзади, – служба ведь идет…

Она пошла по храму большим торжественным кругом, доставала газеты из корзинки, совала в руки, в лица, за пазухи молящимся. Хор на клиросе пел тоненько, фальшиво: девочки молоденькие, в белых платочках.

Мария и на клирос, к ногам девочек, тоже пару-тройку газет кинула.

– Пошла вон! Вон пошла!

Старуха в черном платке взяла Марию за плечи и толкнула к выходу.

Мария улыбнулась и тоже подала ей газету.

И еще одну.

– Отцу Максиму передайте.

И вышла на улицу, снова в снег и горькие алмазы его.

И снова шла, и улица стелилась грязной парчовой скатертью под ноги ее; и трамвай чуть не переехал ее, и она засмеялась своему испугу и своей неуклюжести, и слепоте своей, и беспечности; и прохожие дивились на радостное, счастливое, торжественное лицо ее.

Мария шла по улице, и раздавала газеты из корзины людям, прохожим, случайным. Она совала их людям в руки, и люди брали газеты у нее из рук – люди привыкли, что на улицах все время что-то в руки суют, рекламу, листовки, флаеры зазывные. Кто молча брал. Кто – с улыбкой. Кто – спасибо говорил. Кто – с отвращением – взяв, тут же в мусорную вазу выбрасывал. Кто – равнодушно. Кто – рвал газету, на ее глазах, нагло ей в лицо глядя.

А кто – тут же разворачивал, на морозе, и читал, под колючим, алмазным снегом стоя. Под фонарем, мигающим в метели.

Заледенелая брусчатка ползла, скользила под ногами. Мария шла с тяжелой корзиной легко, ноги сами несли ее.

Железные, черные ворота рынка еще были открыты. Последние торговцы расходились, расползались молча, устало. Еще стояли около пустых капустных бочек торговки в мокрых грязных фартуках. Еще закрывала на замок табачный киоск чернявая чеченка. И смахивала снег белым нарукавником, выпачканным коровьей кровью, ее знакомая торговка из мясных рядов.

– А, покупательша наша!.. Поздненько… Все уж продали…

Мария шагнула ближе, еще ближе.

Снег вился белыми бабочками перед ее лицом.

Она вытащила из корзины газеты. Сунула табачнице-чеченке. Сунула торговке капустой. Сунула ее знакомой, что мясом торговала.

– Держите, бабы, – жестко, весело сказала. – Это не буквами написано. Это – кровью. Здесь вся наша правда. Вся. Вся!

– Ой, не верю, – так же весело бросила ей в ответ баба, мерзнувшая около капустных бочек. Но газету взяла. – Ой, не верю я ничему! Особенно – писаному…

– Да ну!.. Конешно… Все врут газеты…

– А ты че, гражданочка, газетки теперь продаешь?.. А Фатимка покойная говорила – ты, вроде, учительница… А сколько мы тебе должны-то?.. За газетки?..

Мария уже выходила в чугунные ворота спящего рынка.

Торговки за ее спиной клекотали, как зимние птицы.

Около булочной сидел нищий старик. Мария бросила газету ему в шапку, лежащую на снегу.

Около роскошного модного магазина, с безголовыми манекенами в перламутровых витринах, сидели на снегу две старушки, а поодаль – на коврике – раскосая, смуглолицая мать в тюбетейке, в полосатом шелковом халате и в овечьей шубенке, накинутой на плечи; мальчонка, такой же косоглазый, чернявенький, приплясывал на морозе, растопыривал голые крошечные пальчики.

Мария бросила газеты старухам-побирушкам; матери с южным мальчишкой.

«Как это она на коврике… в халатике этом… в мороз наш… Зачем она пришла сюда из пустыни?.. Думает – выживет здесь?.. Я ей – деньги должна бы кинуть! А я ей – газету… Она по-русски и не читает, наверное…»