Мария, не понимая, глядела на красавицу девку, богачку.

Но уже положила, защищая жизнь свою, руку себе на грудь.

Низку Федькину, хрустальную, к шее крепко прижала.

– Как это – снимай?.. Почему…

– Баш на баш, – сказала девка, катая по лицу, по шее Марии ледяные жемчужины наглых, чуть выпученных глаз. – Ты у меня японский жемчуг сперла, да еще порвала, рассыпала весь. А я у тебя – твое ожерелье забираю. Взамен. Поняла?!

Мария стояла неподвижно. Пальцы ее перебирали теплые Федины хрусталинки.

– Ты же не хочешь в суд, бомжиха, да?! Да что там суд! – Девка победно оглянулась вокруг. – Какой суд! Я сама тебе буду суд! Мне только моим ребятишкам мигнуть…

Бодигарды стояли молча, избычившись.

Мария задрожала.

Девка взяла ее за запястье и крепко, жестоко рванула ее руку вниз. Оторвала ее ладонь от шеи.

«Ну я же не буду с ней бороться… Она же – сильнее… моложе… крепкая девка… сытая… вон какая ядреная… да и глупо – бороться… глупо…»

Девкины пальцы, в лайковых перчатках, уже шарили по Марииной горячей коже, уже расстегивали застежку, уже снимали с ее шеи хрустальную низку.

Мария смотрела, как девка, нагло смеясь всеми голубыми, сверкающими зубами, надевает себе на шею ее, Марии, радость, счастье.

– Отдайте, – прошептала Мария хрипло, бессильно, – отдайте…

– Пошли! Хватит! Все!

Девка круто повернулась, и пола шубы хлестнула Марию нежным, небесно-серым мехом по беспомощно дрожащей руке.

Она пошла вперед, к выходу на платформу, так же широко, по-мужски, шагая, и светлые ее волосы, заколотые высоко на затылке, золотом светились в стеклах и зеркалах вокзального зала, и могучие дядьки, подхватив чемоданы, побежали вслед за ней. И шуба ее развевалась. И губа оттопыривалась. И вокзальные часы показывали время ее уходящего поезда. И медная люстра пылала всеми медными сотами, и ее золотые пчелы жужжали над равнодушной толпой.

И Мария стояла недвижно, и корзина валялась у ее ног.

Шея ее была голая и пустая.

Овчарка лаяла хрипло, надрывно.

И вот замолчала.

И такими же широкими шагами, промеряя вокзальный каменный, гладкий, ледяной пол, шли к ней, к Марии, два человека в милицейской форме.

– Пошла!

Толкнули в спину.

И Мария пошла вместе с ними.

Вышли на площадь. Марию подвели к машине.

Тупо глядела Мария на милицейскую машину, с синей полосой вдоль светлого бока.

– Что стоишь! Садись! Бродяжка! Такой красивый вокзал только портите, бляди!

Ее снова толкнули в спину.

Она закарабкалась в раскрытые задние двери. Влезла. Села.

Молоденький милиционер вскинул свежее, гладко выбритое, румяное от мороза лицо. Прищурясь, оглядел Марию.

– Ну что? Сидишь? Хорошо сидишь. А насидишься еще лучше. – Сплюнул на снег. – Закрываю, Сашка! Давай, заводи, а то масло на морозе застыло уже.

Парень закрыл, с лязгом, железные дверцы.

Марию обняла темнота.

И кожа пахла, так пахла чернотой, темнотой.

– Не бейте меня! Пожалуйста! Не бейте!.. Не бей…

– На тебе! На! На!

– Я ничего не сде… не бейте!.. По-жа…

– На еще! На! Получила?! Воровка! Бомжи проклятые! Всю страну испоганили! Работать не хотите?! Да?! По вокзалам слоняться?! По сумкам у людей шарить?! Н-на!

– Не бейте же меня! Я ничего…

Все кружилось, плясало.

На губах было солено, мокро, горько.

На щеках – тоже.

Она не чувствовала груди, живота. Скосила глаза; поглядела вниз и вбок. На груди, на свитере, расплывалось странное темное пятно.

Пятно расползалось по овечьей шерсти свитера, по сухим цветам и травам, по засохшим пчелам и паукам, по высохшей, связанной костяным крючком, жизни ее.

Она полетела куда-то, стремительно, бесповоротно, когда поняла: это – кровь.

Голос услышала над собой, молодой голос:

– Хватит с нее, Сашка. Остановись. Она свое получила.

Хриплое дыхание донеслось до нее. Парень, что бил ее, устал, и она тоже это поняла.

– А мы – свое?!

– Ты… серьезно?.. Бомжиха… с вокзала… старая…

– Разуй глаза. Она не старая. Потрепанная только, сучка.

– Хочешь – валяй, с гондоном только, чтоб не заболеть.

– Ну это понятно. А у тебя есть?

– Что – есть?

– Гондон, дурак.

– Я не дурак. Есть. На.

– Подсобку Витькину открой мне. И помоги ее дотащить.

ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:

«Художник никогда не писал портреты. Но на одном из слайдов, которые удалось спасти в пострадавшей от пожара мастерской Михайлова, сохранилось изображение женщины. Судя по всему, это набросок реально существовавшей натуры. Женщина сидит в старом кресле, около горящей печи. Печная дверца открыта, и языки огня освещают длинную черную юбку натурщицы, ее бессильно брошенные на колени руки, ее щеку и шею. Глаза женщины – в глубокой темной тени, они неразличимы. Щека, озаренная огнем, розовеет. Пальцы, кажется, шевелятся, так живо, легкими мазками, они написаны.

На голой, золотисто-теплой шее неизвестной сверкают, освещенные оранжевым печным пламенем, бусы из мелкого прозрачного камня. Это не портрет, а скорее, беглый этюд к портрету, так и не сделанному никогда».

ИНТЕРМЕДИЯ ГЛЯНЦЕВАЯ ОБЛОЖКА. МОДНЫЙ ЖУРНАЛ

Золотые кольца волос.

Золотые кольца вьются, вьются.

Золотые кольца вьются, ложатся, струятся, падают на белые обнаженные плечи.

Плечи белые, как драгоценный алебастр.

На белом алебастре плеч – острые огни, играющие грани.

Красивое лицо глядит с обложки вполоборота. Глядит из-за плеча.

Шея безупречно гладкая и гибкая.

Шею охватывает нитка остро, цветно играющих в ярком свете софитов, мелких бус.

Бриллианты? Аквамарины? Александриты?

Перламутровые губы легко и загадочно улыбаются.

Улыбка эта говорит: все на свете легко и празднично, все блистает и искрится, все – праздник и свет!

Это солнечный хрусталь.

Это солнечный горный хрусталь, изящно ограненный, обнимает красивейшую в мире шею красивейшей девушки.

Мы все знаем ее имя.

Теперь в моде будут не бриллианты от Gucci. Не жемчуг от Kenzo. Не золото от Armani.