– Я ни тебя не брошу… ни их…

Обнял так крепко, что вся кровь снизу, из живота, из подреберья, бросилась, влилась, как вино, как ледяная водка, ей в голову.

И камни ее хрустальной низки, прижатые его шеей, в ее шею больно втиснулись, врезались.

Обнимая ее, обернулся.

– Чайник кипит!

По лицу Марии лились длинными ручьями слезы, обжигая щеки больнее кипятка.

3

Она смотрела на своих стариков молча, отчаянно, а старики, словно извиняясь молча, смотрели на нее.

Наконец она разорвала склеенные губы.

И Лида, поймав, как птицу, ее вдох, засуетилась, заплясала сухенькими ручками, затеребила на животе ветхий, заляпанный жирными кухонными пятнами фартук.

– Как это – не было? Как?!

– А вот так, Машенька, вот так, – старик Матвеев стряхнул с рубахи невидимый пепел, – тебя не было, и Пети не было. Загуляли, видать, вы оба.

Улыбка у него не получилась. Хотя видно было – он очень хотел улыбнуться.

– Двое суток не было, – сказала Мария холодно, твердо. Губы ее тряслись.

– Ну, сутки-другие – это не срок. Разве он у тебя не пропадал никогда? А друзья? А… девочки?..

– Девочки, да, – сказала Мария, – да, девочки. Конечно.

Стянула с себя куртку. Кинула в угол, как мертвого зверя.

Старуха Лида глядела на нее испуганно, жалобно.

– Машечка… А ты… это… к властям не ходила, ну, штобы нас на очередь… на расселенье – поставили?.. Нет?..

– Ходила. – Рот Марии еще сильнее отвердел.

– И как… власти?..

Мария смотрела поверх седой и лысой головы Матвеева. Как в пропасть.

– А никак. Хрен ли я туда ходила. В Кремль.

Старик Матвеев вздрогнул всем жилистым, кощеевым телом. Подбрел, подковылял к Марии на ходулях-ногах. Взял ее костистыми руками за плечи.

– Машер! Ты ругаешься при мне впервые, Машер…

– Простите, Василий Гаврилыч.

Лида ткнула Матвеева сухим кулачком в бок, незаметно.

– Машенька… ты не нервничай. Придет Петюша, придет. А как же, да вот сейчас, скоро, и придет. А ты ляг пока, ляг в спаленке, отдохни.

– У меня предчувствие, – тихо, как для самой себя только, чтоб никто другой не слышал, сказала Мария.

Но Лида, глухая Лида, услышала.

И крепко Марию под локоть взяла.

– Предчувствия наши, доченька, – не верь им! Потому што, миленькая, это мы, только мы измышляем себе… накручиваем… А мы… Кто такие – мы?.. Мы – ништо. Прах. Пыль… Из пыли пришли – и в пыль уйдем… Мы ничего не знаем, что с нами будет завтра!.. Ничегошеньки… А вот Бог – он знает. – Старуха Лида торжественно выпрямилась. Больнее сжала Мариин локоть. – Он – все знает! Только Он один! А не ты! Не я! Не Вася! Не Петя! Только Он! Он все и решит за тебя. Он все тебе и подаст… Он – и поможет… только молись Ему, Маша. Не ленись!.. не гневи Его!.. не сетуй!.. только – молись…

Лида уже вела ее в спальню. Пахло пожарищной, гадкой гарью. Пахло вкусно, тепло – щами. Пахло ее, Марииными, духами. Пахло – их жизнью, медленно, снежно идущей на ущерб.

За Лидой закрылась дверь, и Мария села на кровать и оглянулась вокруг себя.

Словно со стороны, увидела себя, сидящую, сгорбившись, на кровати; увидела свои колени, свои бессильно брошенные руки, увидела все свое тело, уже расплывающееся, но все еще крепко сбитое, крутое, как хорошо промешанное тесто, – рабочее. Голова кружилась и ныла, и она будто сверху видела свой склоненный затылок, свои темные, испачканные сединой волосы, свою шею с хрустальной низкой, подаренной Федором.

«Где Петр. Где Петр. Опасность! Что они делают! Степан в тюрьме. Зачем он в тюрьме? Где Петр?! Я ничего не знаю. Не понимаю. Боже, возьми от меня эту боль!»

Она обняла обеими руками голову. Закачалась взад-вперед.

Встала. Пружины звякнули. Она бездумно выдвинула ящик тумбочки. Она не поняла, зачем она это сделала; рука сама сделала.

И она – увидела.

В ящике лежал пистолет.

«Нет, нет, это просто так, это игрушка…»

Она медленно протянула руку и взяла в руку пистолет.

Пистолет был холодный и очень тяжелый.

Она еле подняла его.

Положила к себе на колени. Смотрела на него.

Не думая ничего, смотрела.

Потом пришли мысли, туманные, плывущие сквозь невыносимую боль.

Он настоящий. Да, да, конечно, настоящий. Это понятно, ведь он такой тяжелый. И что? Это и есть тот самый пистолет, о котором судья говорил?! Да, он. Так и есть. Это он. Значит, все правда. Все правда, а я дура! И мой сын убийца. Или пока еще – нет?!

Пистолет… Красивый. Мальцу хорошо, приятно держать его в ладони. Пальцы сжимать на рукоятке. О… да. Вот так сжать. И правда, приятно. Ты держишь смерть в руке. Чужую смерть. Или – свою?! Не все ли равно. Главное – держишь.

Пистолет. Оружие. У меня в руке – оружие.

И что дальше?!

Как голова болит. Думать. Думать дальше. Выше лететь. Не обрывать… веревку.

Пистолет у меня, и что? Как что? Теперь я могу пойти с ним… Ну, куда, куда пойти?!

Боже, отними у меня мою боль.

А никуда не пойти.

Никуда.

С ним я могу только – уйти.

Куда?!

Не лукавь сама с собой. Говори себе правду. Куда, куда!

Туда.

Туда, откуда не возвращаются.

Она поразилась красоте и простоте этой мысли.

Вот пистолет, и вот моя живая голова. И – живая грудь. Выстрелить туда, где сердце.

Она прислонила дуло к груди. Чуть выше соска. Сердце здесь? Или – ниже?

Выше?

Передвинула дуло чуть выше. Сквозь шерсть свитера не чуяла холод оружия.

Сюда?

Да. Кажется, здесь бьется.

Бьется так, что сейчас выскочит из ребер.

Живой, кровавый комок.

А если она – не попадет?

Если пуля… куда-нибудь между ребрами… в кость… в желудок…

Тогда – что? Спасут?

Ну да, да, кровь остановят и спасут.

И все. У тебя не будет больше другого случая. Надо с первой попытки. Сегодня. Сейчас.

Она, прищурясь, огладила глазами пистолет.

Сжала еще крепче. Пальцы побелели. Тихо, хрипло засмеялась.

Значит… значит…

Значит, надо стрелять в висок.