…а этим, глянцевым, с фарфоровыми зубами, как у акулы…

…жемчужные лица, прожорливые зубки…

…человек пожирает человека, это же так привычно, так понятно…

…на этой дерьмовой ярмарке платят золотом, платят слитками, платят – золотой, живой кровью за свежатинку, за вкуснятинку… за – человечинку…

– Не-е-ет… владыка не даст тебе. Это я точно знаю. Хотя он – богатый. Владыка… он – не до такой степени христианин… Это все тяжело… это – не объяснишь…

– Отец Максим! Я – отработаю!

Мария сжимала руки, прижимала их к груди.

Она вся превратилась в умоление. В умиление. В дикую, последнюю просьбу.

– Нет. – Священник медленно, как кот, помотал головой. Светло лучилась борода, светло дыбились русые, мелкими пружинками, волосенки надо лбом, уже гармошкой сморщенным от дум и молитв. – Не получится. Это я тебе говорю.

Он вталкивал ей это, вдалбливал, как дурочке-девчонке – терпеливый учитель – в школе.

И Мария вскинулась, как зверица. Священнику показалось даже – на ней дыбом встала невидимая, дикая шерсть. Вот сейчас она превратилась в мать. В дикую, степную, животную, скотью мать, у которой отнимают – на закланье – детеныша.

И она еще не крикнула, а священник уже попятился.

– Где же ваш Христос тогда?!

– Я хочу записаться на прием к губернатору.

– Женщина, вам же говорят: губернатор в командировке! Его месяц не будет в городе!

– Я хочу записаться на прием к губернатору.

– Ну женщина, ну вы просто как глухая! Вам же все уже объяснили! Мы вас только можем…

– Я хочу записаться на прием…

–…записать на прием к его заместителю. Через две недели! Нет, стойте… Через три.

Дамочка со щечками, надутыми, как два воздушных праздничных шарика, пошуршала бумагами на столе.

– Через три – это поздно. У меня срочное дело.

– У всех срочные дела!

Глазки дамочки вспыхнули, как две лампочки в гирлянде на елке.

– У меня очень срочное дело.

Лицо этой женщины, стоящей в дверях, было непроницаемо и неподвижно, слова тяжело, как градины, излетали из ледяного рта.

И дамочка поняла: бесполезно увещевать и врать, не уйдет, пока своего не добьется.

– Ну ла-а-а-адно, – протянула дамочка в нос. – Ну ха-ра-шо-о-о-о. Сейчас… погодите…

Дамочке не по себе стало от каменного взгляда Марии.

Чтобы быстрее избавиться от каменной фигуры в дверях и от этих буравящих, холодных глаз, дамочка для виду еще немного пошелестела бумагами и так же, в нос, протянула:

– На сре-е-е-еду. Вас устроит?

И была среда. И было утро.

И было зимнее, буранное, метельное утро, и была лопата, и был лом тяжелый, и косматая метла тоже была; а потом был горячий чай, и вареная картошка была, и ржаной подсохлый хлеб, и улица была, оттопанная тысячью ног, посыпанная ее, Марииным, дворницким, из ящика, песком; и чиновничий дворец, на излете городского Кремля, над стеклянно-замерзшей рекой, в виду хрустально-звенящих, опушенных инеем берез – был.

И краснобархатная беломраморная лестница вверх, все вверх и вверх – была.

И пчелино жужжащие цифры на дверях бесчисленных кабинетов мелькали.

И вот Мария стояла перед столом, а за столом сидел один из сильных мира, в котором она жила. Еще – жила.

И этот сильный, из-подо лба, сверлил, ощупывал ее глазами.

Она сразу стала неинтересна ему. Бедняцкая куртяшка. Густые космы из-под лыжной шапки. Шарф с кистями обматывает горло. Люмпенша. Пролетарка. За версту видать. Небось, просить пришла. Что будет просить? О чем?

…о чем я буду просить тебя, поганец…

…ведь, по правде-то, и не о чем просить.

…это ты должен меня просить. Всех нас. Чтобы мы – простили – тебе.

– Только не перебивайте, – сказала она вначале.

И тот, кто сидел за столом, поразился силе ее твердого, звучного голоса.

– У нас сгорел дом. Мы с двумя стариками-соседями ютимся в его… в комнатах, что уцелели на пожаре. Мы – это я и мой сын. На сына недавно напали на улице. Избили. А потом повестка в суд пришла. Что это не его избили, а он избил. Судья захотел от меня взятки, чтобы прекратить дело. – Мария произнесла это «захотел взятки» так громко, отчетливо, так внятно-издевательски. – А теперь пришла повестка из военкомата. Я была у начальника военкомата. Он тоже хочет взятки. Чтобы мальчика не взяли в армию. – Это она произнесла еще громче. – Из нашей армии не люди обратно приезжают, а гробы привозят! Я пришла просить у вас денег.

– Что-о-о-о?!

Рот того, кто сидел за столом, округлился. Но Мария не дала ему крикнуть.

Она крикнула это сама.

– Судья хочет пять тысяч долларов! Начальник военкомата – двадцать тысяч! Я таких денег в глаза не видела! Дайте мне эти деньги! Я хочу спасти своего сына! Армия, тюрьма – все равно ему гибель! Я хочу, чтобы он жил! Пожил еще немного! В вашей…

Тот, кто сидел за столом, судорожно схватил телефонную трубку и набрал номер.

– В моей родной!..

– Заберите, пожалуйста, у меня из кабинета… Сумасшедшая…

– Стране…

– Вы тут мне голову не морочьте! Вон отсюда! Это – шантаж!

В кабинет ворвались странные, с огромными, необъятными плечами, люди в темных одеждах, с нашивками на рукавах рубах. Мария почувствовала, как сильные руки толкают, хватают, вцепляются, несут, выносят ее.

2

– Ты мой золотой. Дорогой…

– Ну тише, тише. Солнце мое…

– Дай мне чаю. Горячего…

– Рученьки поцелую… вот так, так… Давай вот сюда. К печечке… Грейся…

Этот огонь. Огонь.

Опять огонь.

Печка, и в ней – огонь, и головня может выскочить, вылететь из дверцы, и…

Снова пожар.

Огонь, пожар, жизнь. Жужжит, поет печь. Огонь у нее, у Федора внутри.

Везде огонь, пока живешь.

Умрешь – зола останется. Пепел.

– Фединька… а правда – в Индии сжигают умерших?..

Федор наливал из-под ржавого медного крана воды в чайник. Вода гортанно, хищно урчала.

– Да ведь и у нас, ха-ха, тоже – сжигают… и урну с прахом в кремлевскую, ха, стену ставят…

– Нет, я про Индию…

Федор поставил чайник на темно-коричневый, проржавленный лист подпечка. Сел на корточки, подбросил в алый зев печи дров; поковырял в жаре, в золотых россыпях кривой кочергой.