ИЗ КАТАЛОГА Ф. Д. МИХАЙЛОВА:

«Для постижения философии художника ключевой работой является картина «Чаша жизни», созданная, вероятно, в самый тяжелый период жизни мастера, в годы полного непризнания и глубинного одиночества. Холст, по воспоминаниям очевидцев, тех, кому довелось видеть его в мастерской Михайлова, был большой, квадратный, масштабный.

Из мерцания зелено-золотого, рассветного неба выступает, несомая невидимыми руками, огромная, во все полотно, Чаша. Внутри Чаши ходят тени, светятся фигуры, качаются растения, вспыхивают огни. Что это? Символ земной жизни, лежащей в чаше небесной сферы? Священный потир, в котором – причастие ушедших веков? Тайна хранится в тайне. Любовь – в любви. Рассказать святое невозможно. Михайлов умел это делать».

ИНТЕРМЕДИЯ ГЛЯНЦЕВОЕ МИЛОСЕРДИЕ

Ребенок, лежащий на больничной койке, поднял слабую худую руку, протянул ее вперед, еще вперед. Он хотел коснуться кончиками пальцев красивых, блестящих золотых кудрей красивой девушки.

Девушка, в небрежно накинутом на плечи белом халате, сидела на больничном табурете около его койки.

Она увидела движение ребенка и поняла его.

И сама наклонилась навстречу тонкой бледной, ищущей руке.

Золотые кудри свесились золотым пологом. Мальчик коснулся шелковистых волос и нежно, беззубо улыбнулся.

– Как у царевны, – беззвучно сказал больной мальчик.

На глазах белокурой девушки блестели слезы.

Она промокнула их указательным пальцем.

На пальце сверкнул огромный изумрудный, тоже царевнин, перстень.

– Трогай еще. Трогай, – тихо прошептала золотоволосая девушка.

Рука бессильно упала в простыни.

Мальчик закрыл глаза.

Он очень тихо дышал.

Молчал. Уже ничего не говорил. И не просил.

Люди в белых халатах, столпившиеся за спиной златовласки, завздыхали, зашевелились. Вперед выступил доктор, с белыми усами, с фонендоскопом на шее, как бык с колокольчиком.

– Все, он уснул. Он же под лекарствами. Инъекцию ему… только что… идемте, – тихо говорил доктор и тихо трогал золотую за плечо.

Золотая дернула плечом, стряхивая руку доктора.

Глядела, безотрывно глядела на спящего мальчика.

Потом медленно повернула голову.

На дне ее серых, удивительно прозрачных, как лед, глаз ходили черные страшные тени.

Ходил, двигался Мир Иной.

Она сейчас, только что, в него заглянула.

– Доктор, он скоро умрет? – тихо, холодно спросила врача, не вставая с табурета.

Доктор смешался.

Смотрел на затылок золотой. На ее золотое темечко. На шелковые кудри, свободно, вольно льющиеся золотой водой на плечи.

– Скоро, – честно ответил он. – Еще месяца два… три. И все.

– Тогда почему он здесь? – шепотом спросила золотая. – В больнице?

– А где же ему еще быть с раком крови? – еще тише, чем золотая, спросил врач.

И тогда золотая встала.

По ее щекам текли настоящие слезы.

– Где? Дома, – ее рот дрогнул, и слезная дорожка тихо, медленно пересекла его, полный, перламутровый.

Доктор смотрел, как слезы текут по крашеным губам, по белому, как мрамор, подбородку.

– И что – дома?

Толпа в белых халатах молчала.

– Дома, – губы золотой дрожали и прыгали, – дома он будет среди родных. Рядом с мамой! Рядом…

– У него нет матери, – беззвучно сказал врач. – Он из детдома.

– Из детдома?

Глаза золотой были круглые, испуганные, налитые слезами, как две серебряных рюмки.

– Спасибо вам за благотворительность, – врач помял в пальцах седые усы. – Вы… на самом деле… делаете… для этих бедных детей… великое дело!.. ваши деньги…

Он смешался, замолчал под ее соленым, серебряным отчаянным взглядом.

Золотая повернулась. Пошла к выходу из палаты, слегка покачиваясь на высоких каблуках. Полы белого халата разлетались, как полы белой шубы.

Она шла по больничному полу живыми ногами. Она смотрела на больничный кафель живыми глазами. Она плакала живыми слезами. А этот ребенок через месяц умрет.

Ну и что! Все люди умирают! И ты, и ты умрешь!

Она услышала за спиной слабый, далекий возглас:

– Спасибо вам!..

Каблучки цокали по плитам коридора: цок, цок, цок.

Она шла и вытирала ладонью слезы.

Рак крови.

Что такое – рак крови?

Рак. Что такое – рак?

Почему – не рыба?

«Доктор, что у меня?» – «У вас… м-м-м…» – «Не скрывайте от меня ничего. У меня рак, да?!» – «М-м-м… У вас новая, еще не изученная болезнь». – «Что у меня?!» – «Не кричите так. Спокойней. Рыба у вас». – «Что, что?..» – «Рыба у вас. Рыба».

Проклятье! Рак. Рыба. Червяк.

Черви нас всех съедят. Черви.

Братья черви.

Земляные братья.

«Рыбаки ловили рыбку, а поймали рака… Долго все они искали, где у рака…»

Рак, черт. Потому что – клешни! Они вцепляются в тебя изнутри, и ты уже ничего не можешь сделать.

Не можешь отцепить, стряхнуть свою смерть.

Ну и что, что мы все здоровы? Что мы раком не болеем?

Мы тоже не стряхнем с себя свою смерть. Мы носим ее на себе, как рака, вцепившегося в палец. В пятку. В мочку уха.

«Ехал Грека через реку… Видел Грека в реке рака… Сунул Грека в реку руку… Рак за руку Греку – цап!..»

Цап-царап…

Рак крови. Рак желудка. Рак легких. Рак мозга.

А рак сердца – есть?!

А – рак души?!

У меня рак души. Она поражена.

Ее деньги, деньги съели. Как черви.

И ты только сейчас это поняла?!

Да, только сейчас.

Эта благотворительность. Эта больница. Ингрид подбила. Верещала: что ты сидишь на своих миллионах, как курица на яйцах, давай помогай людям, а не прожирай и не просирай все! Она кричала мне: что ты живешь, как жвачное животное! Люди умирают рядом с тобой, дети умирают, а ты, тварюга!

Ну вот. Докричалась.

Достучалась до меня.

А у меня у самой – рак сердца. И рак души.

И я завтра умру. Умру завтра!

И никто не вспомнит. Никто на могилу не придет. Никто.

Ни-кто-о-о-о-о…

На улице, в ее «феррари», ее ждал ее шофер.