А она ему – помешала. На дороге встретилась.

– Иди, Петруша, – кивнула Мария и поставила сумки на снег, – иди, я сама дотащу…

Петр кивнул. Криво улыбнулся. Потрогал себя за щеку.

«Может, и правда там у него что-то болит? Ведь крепко расквасили лицо-то… Может, косточка какая не зажила… трещина… воспаление…»

– Ну да. Пойду я. Дела.

Она смотрела ему в спину, как он идет, переваливаясь с ноги на ногу, худой, широкоплечий, быстро идет, разваливая ноги в берцах тяжелыми утюгами по снегу, и снег зачеркивает белым его спину в черном пальто, замазывает, закрашивает…

Мария еще стояла, когда Петр внезапно обернулся.

И пошел – через снег, ветер – обратно к матери.

Все внутри нее рухнуло в пустоту, как камень с обрыва.

«Что?! Что он забыл… Он – ко мне… идет опять, вернулся…»

Кипятком, кипятком обдавало изнутри.

– Петичка! – Мария подалась вперед, прижала руку в перчатке к губам. – Петюша…

– Ма, ты это… Не волнуйся. – Он уже подошел, дышал быстро, хрипло. – Ма, я вот что тебе хочу сказать. Никогда не волнуйся за меня. Никогда. Слышишь?!

Она слышала и не слышала.

Она глядела на него слепо сквозь метель, снег белыми бабочками садился на ее ресницы, на брови.

Петр взял ее за руку. Стащил у нее с руки перчатку. Помял, потискал ее руку. Поднес к губам и – не как сын, мальчик, а как взрослый мужчина, вроде как возлюбленный ее – по-взрослому – поцеловал руку, потом повернул ладонью к губам и ладонь поцеловал.

– Петя, я все хочу тебя спросить, Петя. – Сердце стало биться часто, серебряным молоточком в старинных часах с маятником. Были у старика Матвеева в квартире такие часы; сгорели на пожаре. Матвеев говорил – их в Гусиноозерске, в Забайкалье, еще до революции делал часовых дел мастер, его друг. Тик-тик. Тук-тук. – Ты только ответь…

Он все еще держал в горячих руках ее голую руку.

Голову опустил, не глядел на мать.

Сердце тикало.

Постукивали мертвые, серебряные костяшки мгновений.

– Чем ты занимаешься, Петя? Ты ведь не учишься. И не работаешь нигде. А тебе уже – сколько лет? Ну нет, я не хочу тебя обидеть… Только скажи мне. Скажи. Чем ты занимаешься? Кто твои друзья? Чем занимается Степан? Я тупая. Я ведь не знаю, что там у вас. – Мария говорила быстро, потому что понимала: сейчас, вот сейчас он бросит ее руку, повернется и опять уйдет в снег. И никогда ей ничего не скажет. – Но я догадываюсь. А может, я неправа! Скажи мне – ты! Сам скажи!

Петр не поднимал голову.

Рука в руке.

И крепко сжаты.

И Мария – сама уже сжимает его руку, сама.

А он вот-вот вырвет руку. Вот. Сейчас.

– Мама… – выдохнул. – Мама, ну ты что…

И вдруг – зверино, настороженно – вскинул голову.

И ощупывал глазами жесткими ее уже размягченное, как тесто, уже готовое к близким женским слезам, чуть оплывшее к подбородку, такое родное лицо.

– Мама! Тебе охота жить так, как ты живешь?

Мариины пальцы разжались. Она выпустила руку Петра.

– Как… я живу?..

– Ну да. Да. Как ты живешь сейчас. Это, по-твоему, жизнь?

Бабочки снега жадно летели, бились, насмерть разбивались о горящую лампу лица.

– Отвечай, мама!

Теперь она опустила голову. Поглядела на сумки под ногами, на снегу.

– Нет, – сказала Мария честно и мрачно.

– Вот и я тоже так думаю. И Степан – так думает. И еще много, много народа в стране – так думает. Если бы мы так не думали, знаешь, что бы с нами со всеми было?

– Что?..

Голос матери истаял седой снежной бабочкой. Разбился.

– Сдохли бы мы все на хер, мама. Просто-напросто сдохли. А так – мы еще живем. И еще будем жить. И еще – свое возьмем. Слышишь, мама! Возьмем.

Мария все ниже, ниже опускала голову.

Петр опять потрогал себя пальцами за щеку. Подергал углом рта. Скривился.

– Вот этим мы и занимаемся, мама. Чтобы – не сдохнуть. Чтобы – жить. Потому что не прозябать, не гибнуть, не спиваться, не реветь на пепелищах, а – жить очень хочется, мама. Очень! Отнять нашу жизнь у тех, кто у нас ее взял. И присвоил. И мы ее отнимем. Вернем! Ты поняла? Поняла?

Он говорил тихо и внятно. Как учитель в школе.

Он учил ее. Он втолковывал ей урок.

Урок, который она никогда, никогда не…

– Спасибо. Да. Я поняла, – сказала Мария тихо.

Ветер заглушил ее слова.

Она нагнулась и подняла со снега сумки.

7

– Скажите, я могу увидеть Степана Татарина?

– А вы кто ему?

Мария не думала ни мгновенья, чтоб ответить.

– Жена.

– А-а. Жена. Это серьезно. А что у вас в руках?

– Сумка.

– Что в сумке?

Марии с вызовом хотелось сказать: пистолет.

«Вот бы настоящий пистолет из сумки – вынуть. И – прицелиться. Господи, о чем я?!»

– Продукты. Передача.

– Дайте сюда.

Парень в зеленой гимнастерке протянул руку, не вставая со стула и не глядя на Марию. Она покопалась в сумке и протянула парню сверток.

Парень аккуратно развернул целлофан и промасленную бумагу, разложил на столе: батон копченой колбасы, кусок сыра, нарезанный тонко хлеб, пачку печенья, блок сигарет.

– Вы что думаете, у нас тут не кормят? – спросил парень и поцарапал ногтем сыр по красному, как кровь, воску, огнем горящему из-под слюдяного целлофана.

– Нет, почему же… Просто это – от меня…

Парень вздохнул.

– У вас в сумке больше ничего нет?

Мария тоже вздохнула. Раскрыла сумку. Чуть не вывернула ее наизнанку.

– Хорошо. – Парень встал из-за стола. Лягнул ногой стул. – Берите передачу. Идемте.

Они долго, долго шли узким, как ущелье, бесконечным, душным коридором. Потом парень резко, коротко стукнул в дверь, и она открылась.

Вошли. Перед Марией замаячил стул, стол, и странный, будто зеркальный блеск на миг ослепил, потек по плывущим зрачкам. Стекло? Нет, не зеркало… Будто целлофан натянули… Или это слезы, и она уже плачет, слабачка?

– Сидите здесь, ждите, – пусто, холодно изронил парень – и вышел.

Она сидела терпеливо, молча. Отрешилась от себя.

…забыла, для чего она тут, зачем…

…очень, очень болела голова.