Золотая села в машину, подобрав норковую шубку. Ее живые пальцы мертво вцепились в мягкий, шелковистый мех.

– Куда пожелаете? – угодливо спросил шофер.

– В ночной клуб «Ливорно». Напиться хочу. И танцевать. До упаду. – Она прищурилась. В стекла стучалась белая, мертвая метель. – Скорей! Гони!

Она стукнула шофера кулаком между лопаток.

Он резко взял с места.

– Быстрей! – кричала золотая бешено.

– А если мы разобьемся?

Шофер играл желваками под кожей скул.

Встречные машины резко чиркали черными спичками по ледяному черному асфальту.

В каждой встречной сидела смерть и смеялась.

– Разобьемся? Тем лучше! Давай разобьемся!

– Да что с вами? – спросил шофер.

– Я им отвалила на больных детей сто лимонов, – сказала золотая сквозь слезы, всхлипывая, закуривая. Высунула руку с сигаретой в открытое боковое стекло. – Сто лимонов! А жизнь моя сколько стоит?! А?!

Шофер, как безумный, гнал машину, молчал.

ЧЕРНОЕ АДАЖИО. ЧЕРНЫЙ ДОЖДЬ

Степан сидел в тюрьме, и тот из наших ребят, кто заступил место Степана, теперь распоряжался нами.

А я распоряжался – нами: Красным Зубром, Пауком, Кузей и Белым.

И собой еще распоряжался.

Самое главное в жизни – это, оказывается, распоряжаться не другими, а собой.

Потому что собой распоряжаться труднее всего.

В общем-то, почти невозможно.

Но у меня получалось.

Мы приготовили кучу листовок. Распечатали их на цветном принтере в городской типографии; моя девчонка помогла, договорилась. Красивые получились, цветные. С рисунками. Там было написано:

КАК ВЕСТИ СЕБЯ ВО ВРЕМЯ КРИЗИСА

КАК ВЕСТИ СЕБЯ ПРИ АРЕСТЕ

КАК ОТСТАИВАТЬ СВОИ ПРАВА

КАК ГРАМОТНО ПРОВОДИТЬ МИТИНГИ

КАК ОРГАНИЗОВАТЬ ПРОФСОЮЗ

и еще многое другое.

Это были вполне профессиональные листовки, я был очень рад. Текст мы составили сами. А картинки скопировали из старых учебников по гражданской обороне, немного приспособив их к нынешнему дню. Очень славно получилось.

Да, время. Время повторяется! Оказывается, ничего не изменилось.

Государство так же подавляет тех, кто в нем живет; а жители так же объединяются, чтобы бороться со злобным государством.

И фишка в чем?

Фишка в том, что и мы и они – один народ.

Одни и те же, вроде бы, люди.

Русские. Ну, пусть там татары, мордва, чудь белоглазая любая, это все равно, в России же живем, значит – русские.

И мы русские, и они русские. И Родина наша Россия.

И вот одна Родина гнобит и истязает другую Родину, и кровь из нее сосет.

Так какая же Родина и кому – Родина?!

Вопрос вопросов.

И мы, мы вроде бы знали ответ.

Или – только делали вид, что знали?

Я вот тут Паука спросил: «Эй, чувак, вот скажи мне. Ты знаешь, что делать, когда власть захватим?»

«Если власть захватим», – грустно поправил он меня.

«Если!» – каркнул я, как злой попугай.

Паук долго, близоруко щурясь, глядел на меня.

Я знал, что он ответил. Почувствовал.

«Не знаю», – еще мрачнее выдавил он.

«А кто должен знать?»

Я хотел это крикнуть зло, а вышел шепот, будто нас подслушивал кто.

«Командиры. Они умные».

«А мы что, выходит, недотыкомки?!»

Паук все свел на шутку.

«Рожами не вышли», – осклабился и заржал, жеребец.

И вот сидел я дома, а матери не было; Степан в тюрьме, листовки Кузя забрал – расклеивать, а я только что из типографии притащил целый ящик газеты нашей. Девчонка моя молодчина. Тонкая, а гибкая! Все чувствует, что делать надо. Мы верстальщице заплатили. С миру по нитке. В шапку собрали. Я у матери стрельнул. У верстальщицы детки малые, моя узнала – двое. Ей кормить их надо, понятно.

Печально что? Опять деньги.

То есть, если б нам надо было тиснуть за деньги порнуху какую – она бы и ее тиснула, не моргнула. Деньги заплачены, станок работает.

Станки ваши, деньги наши!

Рынок. Опять рынок.

Революция, ты-то хоть одна – не рынок!

«А может, тоже рынок?» – подумал я – и скорей отогнал от себя эту вшивую, паршивую мысль.

Мы-то – живые! Мы-то – не рынок!

А того, кого я избил и ограбил, того, мэрского племянничка, заморское отродье, я бы и избил и ограбил еще раз. Хорошо мы его выследили. Профессионально.

Я отомстил. Сначала его молодчики, гады, мне нос сломали и почки отбили.

Потом – я – ему.

Мы тоже хорошо деремся. Бьемся только так. Зубр вообще если задвинет – может на тот свет отправить запросто. Как делать нечего.

Мэрское отродье, а вот не находят меня пока. Не приходят за мной менты. Не волокут меня на суд. Что бы это значило? Может, он подох, чесночина, в больничке?

Туда ему и дорога. Это мы должны жить.

А они – жиряги, кастраты, скоты! – умирать.

Сидел я дома, в темноте; старики дрыхли; снег бился в черное окно.

И такая тоска меня взяла.

Прямо сердце взяла в кулак и стала выжимать, выкручивать.

Хоть вой.

Ну что, я выть буду? Спасаться как-то надо.

Я сел на корточки, пошарил на полке слепыми пальцами, вытащил наудачу кассету и сунул в старый, еще папки покойного магнитофон.

Кассета называлась «ЧЕРНЫЙ ДОЖДЬ. ЧАЙ В СТАРЫХ КВАРТИРАХ».

Музыка не полилась. Музыка застучала.

Она застучала в ребра, в глотку.

Гитары рвали воздух аккордами. Мне казалось – и ноги стучали, выстукивали такт черные пыльные берцы.

Музыка вошла мне под ребра, покрутилась вокруг сердца – и с корнями, с кровью стала отдирать от него костлявую руку моей тоски.

А она не отпускала! Она – впилась, почище девчонки в постели!