5.

В коридорах поликлиники народу было – невпроворот. Стояли; сидели; слонялись. Ругательски ругались, крыли всех: и грязную старую поликлинику, и врачей, и власть. Доставалось всем. Переругиваясь, переходили на личности; схватывались друг с другом. Поднимался настоящий хай. «А вы тут разве сидели?! Да откуда вы тут…» – «Заткнитесь! Доживите до моих годов, нахалка!» – «Что вы без очереди-то лезете, что вы… а ну-ка стой! Наглость – второе счастье, да?!»

Женщина в цветастом, крупными розами, платке верещала тонко, пронзительно: «Еще хорошо, сюда пробрались!.. На улице не подстрелили!.. Через этих солдат… через этот «Марш»… этих, проклятых!.. И что им не живется!.. Им, молоды-и-и-им… неймется!.. Горячего еще не хлебали!..»

Мария отстояла очередь в регистратуру за карточкой; отсидела очередь к врачу в кабинет. «Это я на минутку забежала», – насмехаясь над собой, или оправдываясь, сказала себе, кусая губы. Старухи ворчали. Женщина в черном плакала тихо, прижимая платок к глазам.

Дверь отлетела, и медсестра с порога устало бросила:

– Много вас тут еще?

Очередь загудела возбужденно. Сестра показала на Марию и строго предупредила:

– Вот за ней – никому не занимать!

Мария сидела тихо, как школьница, сложив на коленях руки. Отвернула лицо в сторону, к стене, обляпанной плакатами: «НЕТ – ОСТЕОПОРОЗУ!» и «КАК УБЕРЕЧЬСЯ ОТ КЛЕЩЕЙ», когда услышала за спиной: сзади: «Гляди, гляди, наша дворничиха, с участка…»

Мимо нее, нетвердо ступая по позорно вытертому линолеуму, прошел рентгенолог. Мария безошибочно определила: под хмельком. Вот и терапевт прошел, пробрался бочком к себе в кабинет; тоже шатко, слишком вдумчиво впечатывал ботинки в пол. «Тоже пьян. Так, слегка пьян. Пока – слегка. После приема… оторвется. Бутылочку коньячка пациент в подарок принес. Святое дело».

– Следующий!

Мария с готовностью вскочила, шагнула в кабинет, как в лодку, боясь: уплывет без нее.

– Ну и что у вас?

Врачица пристально, прищурившись, глядела в руки Марии – не принесла ли чего с собой. «Деньги? Конфеты? Что ей нужно? Какое жертвоприношение?»

– Что молчите? Садитесь. Что с вами, я вас спрашиваю? Жалуетесь на что?

Мария разбила свое молчание, как стакан об пол.

– На голову.

Сумку на колени положила. Раскрыла ее. Врачица жадно смотрела. Мария вытащила из сумки коробку дорогих конфет и пачку отменного чая. Сунула врачице в руки, будто скотину прикармливала, корову.

Врачица сменила суконное рыло на сладкую улыбочку.

– На голову? В вашем возрасте это, м-м-м, серьезная жалоба… И что? Мигрень? Приступы? Может, утомляетесь? Снимем-ка энцефалограмму.

Мария послушно легла на застеленную несвежей простыней кушетку. Ей к голове, ко лбу, к затылку присоединяли что-то железное, резиновое, из проводов, из присосок; холодное, сырое, звенящее. Зашумел прибор; она закрыла глаза.

И, кажется, заснула.

На мгновение. На два.

Так спят лошади в стойле.

Спит скотина в хлеву.

Усталый донельзя человек, измотанный, так засыпает в дороге.

Проснулась она от голоса врачицы. Врачица подвывала, как бездомная собачка в подъезде.

– М-м-м-м… У-у-у-у… Похоже на опухоль. Плохо дело…

Поняв, что лишнее сказала, врачица замолчала.

Мария лежала тихо, прислушиваясь к себе.

Встала томно, невесомо, как во сне. Как лунатик.

Из далекой дали слушала металлический, медный, как часовой механизм, голос врачицы:

«Я вам – направление в стационар… Полежите… Обследуетесь… по направлению – бесплатно…»

Мария нежно, тонко улыбнулась врачице, как улыбалась бы небу, облакам.

– Спасибо. Да. Конечно. Позже. Сейчас – мне некогда. У меня…

Медсестра, склонив голову набок, мрачно глядела на нее. Ее глаза кричали: «Надоели, как собаки!»

– У меня муж в тюрьме.

Лицо врачицы залило белое молоко брезгливости, отвращения.

Медсестра процокала на каблучках к двери. Распахнула ее. Крикнула:

– Я же говорила, за ней – не занимать! Как глухие! В ушах бананы!

6

– Вы, парни. Татарина не выпустят. Он накрылся медным тазом.

– И что?

– Ты!.. Дай сюда ствол. Не балуйся с ним. Относись к оружию с уважением.

– На. Не ори.

– А ты что предлагаешь?

– Я? Ничего не предлагаю. Я уже – делаю.

– Ты хочешь…

– Это не я хочу. Это все мы хотим. Давно!

– Давно…

– Да. Давно. И время идет.

– Да.

– И скоро выборы.

– Да!

– На Покровке, перед судом, куча народу! Кричат: Татарина на царство!

– Молодцы. Хоть кто-нибудь. Молодцы! Голос подали.

– Слушайте меня! Пацаны! Эй! Хватит селедку жрать! Вы не в ГУЛАГе.

– Мы – в ГУЛАГе! Ты разве не понял?!

– Да уж.

– Ата-а-а-с! Степа в тюряге?

– Ну да!

– Значит, я за него.

– Ты-ы-ы-ы?! Круто забрал…

– Да там у нас уже… вместо Татарина – ух-х-х!.. Все схвачено, за все заплачено…

– Дураки. Я за него – в нашей команде. Он же и нашим тоже командиром был.

– Х-ха! Хочешь быть командиром? Потому, что у тебя ствол?!

– Дурак. Потому, что я знаю, что делать. Слушай!

– Ты, вождь ебаный…

– Пошел вон.

– Кто?! Я-а-а-а?!

– Да. Ты. Пошел вон. Без тебя разберемся. Правда, пацаны?

– Давай, двигай.

– Вы че?! Сбрендили?!

– Дуй отсюда!

– Ну, слушай… Извини.

– Дуй!

– Ну ты… А пошли вы на хуй!

– Катись. Степан бы тебе тоже так сказал: катись! Революции Иуды не нужны!

– Я не Иуда. Я не Иуда!

– У тебя глаза Иуды. Иди купи водки и напейся.

– И куплю. И напьюсь.

Мария встретила Петра на улице. У него было лицо перекошенное, будто бы кто задвинул ему в скулу, и скула болела и ныла, и он кривился; или зуб болел. Он нехотя остановился перед матерью. Видно было – он куда-то спешил. Но все равно остановился. Глядел на сумки у нее в руках: на одну, на другую.

Но не взял из рук сумки. Не сказал: мама, давай помогу, донесу.

Да, спешил куда-то.