Она шла к Степану в тюрьму.

Только сначала она в поликлинику, к врачу, зайдет. Быстро покажется. Очень сильно, странно, упорно болит голова. И боль никак не проходит.

«Может, водки выпить с Фединькой? Сосуды расширятся…»

Еще темно на улицах. Скользь и лед под ногами. Сапоги скользят. Ах, сапоги Мариины, вас будто до революции покупали, а в гражданскую войну ты, матушка, в них на коне по забайкальским степям скакала, рядом со стариком Матвеевым. Да он тогда был еще не старик! А бравый офицер белый, Василий Матвеев, Васюля, Базиль, мон шер Базиль… «Машер, вот я бы на тебе – женился!..» И конь лоснится под тобой, и пахнет конским потом, кожей сбруи, ледяным ветром с Байкала… Култук, это жестокий ветер култук, он сейчас твою шапку унесет… Баба на коне, ах, баба… Революцию делаешь?!.. С мужиками вместе?!.. И глаза Матвеева, восхищенные, ножево-пронзительные, молодые… Ах ты, старая перечница… Ты так помнишь, ты так любишь мои старые, кавалерийские сапоги?..

4

Она шла по улицам.

Улицы были пустые.

Они были удивительно, невозможно пустые.

Страшно было от этой пустоты.

Тихо и страшно; и отчего ни людей, ни машин на улицах не было, а были…

Она окинула взглядом сначала одну железную, огромную машину, потом другую, рассеянно, испуганно подумала: что это?.. – отвернулась: непонятные железные повозки были укутаны брезентом, из-под брезента виднелись клепаные дверцы, железные кузова и стальные зады.

БТР-ы. Мария впервые в жизни видела БТР-ы.

«Военные… ну да, военные», – сердце забилось прерывисто, предательски.

Чуть поодаль на пустынной улице стояли и обычные грузовики, тоже с кузовами, укрытыми брезентом. И фуры – тоже с брезентухой.

Мария озиралась, вертела головой туда-сюда.

Пустой город, пустой, вымерший.

И она одна идет по пустому городу.

Внутри, под ребрами, становилось все страшнее, все безумней.

Она завернула за угол, вышла в прогал большой улицы, втекавшей в круглую, как сковорода, площадь – и обомлела.

Поперек пустой уличной трубы, на площади, стояли войска.

Солдат было много; очень много, может быть, тысяча, может, и больше. Они стояли молча, почти недвижно, перекрыв уличную реку, образовав людскую запруду. Они стояли, выстроившись в шеренги.

Первая шеренга выставила перед собой странные, выпуклые, прямоугольные щиты. Прозрачные, будто стеклянные. Солдаты все в круглых шлемах. Или это каски? Мария не разобрала.

Она стояла, будто ее в ледяной асфальт вкопали, стояла и смотрела, смотрела.

Шеренга не двигалась.

За ней, за затылками первых, стояли другие шеренги.

Они тоже держали перед собой пластиковые щиты.

За второй шеренгой стояла третья, и головы в светлых шлемах стали сливаться у Марии в глазах в строй яиц в инкубаторе; в собранные в кучу кегли на страшном кегельбане. У нее сильнее закружилась, тонко, щемяще заболела голова.

Она на миг прикрыла веки. И подумала:

«Что-то началось?»

И ответила себе:

«Это началась война».

Щиколотки занемели, стали ватными, войлочными, она не могла шагнуть. Но все-таки шагала, шагала через силу.

«Они будут в меня… стрелять?.. Но я же иду одна. И я – мирный житель…»

Мысли метались, как птицы. Как зимние птицы. Под пулями. Охотника. Хулигана…

«Где люди?! Где все люди?! Жители?!»

Все было странно, нереально, плоско, как на плакате.

Она повернула обратно. Шла медленно.

«Они сейчас выстрелят мне в спину…»

Сизый воздух иголками колол ноздри.

«Нет. Зачем им в меня стрелять?! Что я – им – сделала?!»

Пошатываясь, она дошла до поворота.

Повернула на другую улицу.

И не остановилась даже – отшатнулась, попятилась.

Эта улица тоже была перекрыта.

Поперек нее тоже стояли солдаты.

«Солдаты, солдаты, что же вы тут делаете, солдаты…»

Она искала глазами еще проулок; еще поворот.

Сюда. Вот сюда.

Она повернула – и тут!

«Что же стряслось, что же, что… С ума они сошли все…»

Шеренга солдат загораживала и эту улицу.

«Я в западне…» Она вытерла лоб рукой. «Нет, надо идти к ним! На них…»

И она пошла прямо на них.

Иди, иди, иди к ним. Они не убьют тебя.

Иди. Ничего не случилось. Может, это учения.

Нет, это война!

Иди. Не бойся. Иди.

Они не убьют тебя. Ты – им – мать.

Мать… Тьма…

Вот их лица, за прозрачными щитами, под яйцевидными железными шлемами.

Обычные лица. Только бесстрастные какие-то. Как каменные.

Тоже – железные, как шлемы.

Или это каски?

«Каски… Сказки…»

Мария подошла к солдату. Шеренга не дрогнула. Они все стояли как железные столбы.

Они кого-то ждали, догадалась она.

Ждали – врага.

Какого врага?! С кем будут воевать?!

Она, ничего не понимая, только чувствуя внутри себя липкий, противный страх, закинула голову к высокому, рослому солдату.

«Петьки – ровесник… Петьки…»

Разжала губы.

– Скажите… пожалуйста…

Она так о многом хотела спросить его!

А он, наверное, ничего и не знал.

Она хотела выкричать в лицо ему, в надменное, жесткое, картонное, юное: «Что случилось?! Почему вы тут?! В городе – военное положение?! Почему все молчат?! Почему на улицах народа нет?! Что делать нам?! Что – мне – делать?!»

А вместо этого – тихо, тихо, тихо спросила:

– Как мне… пройти… на Ильинку? К поликлинике… к четвертой… все же перекрыто…

Солдат скосился на Марию из-под омоновского шлема.

– Ногами, – так же тихо сказал.

И поднял руку в белой перчатке. И показал на провал черного переулка.

В переулке шеренги не стояли. Переулок был свободен.

Маленький, узкий, чахленький переулок.

Мария повернулась и пошла. Пошагала шире. Почти побежала.

Уже – побежала.

«Не упади, не упади, не упади…»

Она слышала свое хриплое, судорожное дыхание, взахлеб, еще глоток, еще глотнуть зимы, жизни.