дней вертолетом, а стройбатовцы передавали с ними послания, этакие слезницы, на которые всем, похоже, глубоко наплевать. Благо, что у ракетчиков оказался запас сухарей да полезла из земли разная травка и удалось подманить глупую собачонку. А когда обдуло слегка косогор и стало можно пробраться к деревне, солдаты потащили в нее все, что покупалось, – от кроватей до деревянных щитов, подломав один из углов собственной казармы. Но покупали плохо, не потому, что деревенские не хотели, а потому, что беспробудно бедны и отдаривались обычно картошкой и нелущеным зерном.

В один из апрельских деньков с хорошо понятным мужским томлением в груди Малявин двинулся вслед за военными строителями торговать досками прямо у сельпо, куда приходят все больше старухи, но иногда!.. Ему поясняли будущие дембеля: «Если Маруська, так ты сразу угадаешь, ей тридцати еще нет. Не раздумывай, Ванька! Баба-ягода». И выдавали такие подробности, что он, как ни старался, а все же пунцовым становился от смущения и, чтоб его скрыть, орал на стройбатовцев: «Салаги! Опять грязь с крыльца не счистили!» И заставлял счищать по два раза на дню, стираться хоть и холодной, без мыла, зольной водой, но стираться и мыть этой же водой руки перед едой, когда она случалась на столе.

Сидел он на взлобке возле полуразрушенной церкви и поглядывал на старух в заношенных телогреечках, которые обсуждали, как вчера и позавчера:

– Вроде посуше… На гусеничном-то пробьются. Нинка говорила, что могут консерву рыбную подвезти…

– Да лучше б селедки, как в прошлый раз.

Маруськи все не было. И тетки подступались с вопросом: почем доски-то? Хоть и знали, что почти даром. А он все отнекивался, ждал Маруську. Его тревожило, что больше двадцати дней нет никакой связи с батальоном и треть взвода страдает от простуды и чирьев, что сам он оброс, загрязнился, а подошву на сапоге скрепил проволокой. Его совсем не трогала нищета этой калужской деревни и некогда красавица-церковь с хорошо сохранившейся звонницей, куда хоть сейчас навешивай колокола и лупи звонкой медью набат день и ночь, день и ночь.

Желтые смолистые доски, по-праздничному яркие на черной земле с едва заметно начавшей пробиваться травкой, лежали почти до обеда. Малявину удалось за них сторговать восемь рублей, на которые он купил четыре буханки темного, плохо пропеченного хлеба, дешевейшей хамсы, махорки и две бутылки вина для избранных, которые помогали держать взвод в кулаке.

На следующий день дембель Гаврюшков, отмотавший полтора года в лагере, на общаке, показал Маруську – носатую тетку, которую днем раньше он видел у сельпо, но подойти не решился, и тут же заторопился, потащил к Маруське, объясняя на ходу, что она теперь до вечерней дойки свободна и поджидает с бутылкой вина и кулечком конфет.

В маленьком домике, разгороженном на две половины фанерой и ситцевыми занавесками, держался стойкий запах непросыхающей одежды, но внешне чисто, тепло, а на столе парила в миске картошка, лежал кусок сала, хлеб. Маруська без телогрейки и платка в крупную коричневую клетку не казалась старухой, особенно если не смотреть на руки с неразгибающимися до конца узловатыми пальцами.

Ему бы уйти сразу, как только Гаврюшков пошел за перегородку, а он не мог сдвинуться с места, надсаживаясь табачным дымом и злясь на самого себя, слушая стоны и вздохи. Когда растелешенный Гаврюшков столкнул со стула: «Да иди, она ждет», – он подчинился. Шагнул за перегородку к кровати и остановился, потому что Маруська даже не глянула. Она лежала на полосатом матрасе без простыни, широко раскинув ноги, и старательно подтиралась, выговаривая, что Петька-стервец, словно конь стоялый…

Малявин уговаривал Гаврюшкова не рассказывать в казарме, как вышло нескладно, как сбежал, позабыв про ремень. И он обещал, а потом все одно растрепал, да так обрисовал, что ему до самого дембеля поминали Маруську вороватые прапоры и лейтенанты, с которыми он давно перешел на «ты».

Может, поэтому Малявин необычайно обрадовался командировке в Узбекистан за молодым пополнением для батальона, который обновлялся на треть к вящей радости черпаков, готовых гнобить салажат день и ночь, чтоб служба медом им не казалась.

Прокаленная солнцем Ферганская долина в обрамлении гор со снеговыми вершинами. Небольшой размашистый древний город с неприкосновенным именем, вбитым навеки вместе с броской красотой дворца Худояр-хана, того самого, который с помощью русских штыков победил знаменитого Пулат-бека. Узорчатые минареты медресе-Эмир, где ныне квартировал десантный полк и стоял макет самолета в натуральную величину. На улицах Коканда пахло лепешками и пловом, повсюду, в чайханах, пивнушках, и прямо на тротуарах, возле жаровен, ражие, красномордые бритые мужики и старики с жидкими бороденками с утра и до позднего вечера ели неторопливо, прихлебывали из пиал чай, играли в нарды, подремывали или просто с ленцой переговаривались, щуря друг на друга и без того узкие глаза. Иная, необычайная жизнь, когда казалось, что можно не работать совсем на этом празднике жизни?.. Особенно им, двадцатилетним сержантам, проевшим за пять суток в поезде командировочные в оба конца, казалось это неправильным, несправедливым, им бил по глазам этот бесконечный танец животов, им очень хотелось участвовать в нем, чтобы наесться до отрыжки жирного плова, выпить под него хотя бы пива и познакомиться с девчонками, пусть некрасивыми и прыщавыми.

Их отговаривали, их пугали мрачными историями, как пропадают навсегда здесь русские среди паутины глинобитных дувалов, но сержанты Малявин и Мукашев ушли вечером на танцплощадку, где выбрали двух подружек с коврового комбината, и с ними долго потом целовались на соседних скамейках неподалеку от кирпичной пятиэтажки. В нее девчата юркнули ровно в одиннадцать, пообещав помахать из окна.

– Все очень просто, – убеждал Малявина славный парень Мукашев, похожий на гриб-боровик. – Я почти договорился со своей. Они все из себя целок строят, а потом только давай и давай. Будь посмелей.

Мукашев стоял у торца здания и сглатывал слюну от предвкушения женской распаренной плоти, ждал, что вот-вот откроется окно, и они… А потом!.. Малявин пытался отговаривать, грозился бросить одного, а он хватал за гимнастерку: «Погоди! Погоди малость, Ванька…»

Окно все же распахнулось, но высоко, на пятом этаже.

– Лезьте, мальчики, сюда.

– Смеетесь! Разве тут можно? – обиженно крикнул Мукашев, оглядывая снова и снова отвесную стену.

– Так ниже не открыть – там решетки… А некоторые десантники лазят, – прозвучало издевательски и с такой наигранной простоватостью, что дагестанец Мукашев аж зарычал. Девицы не подозревали, на что способен голодный солдат, особенно из стройбата, приученный к бедам и тяготам, да еще предвкушая столь редкое удовольствие и возможность пусть плохонькой, но кормежки.

Хватаясь за крючья, вбитые под водосточную трубу, совершенно ненужную