и смотрел строго, неподступно. Оставалось единственное – перебороть страх, повиниться и отдать хотя бы десять рублей…

– Взломал тумбочку?!

– Какая тумбочка? Ничего не знаю. Вы опять начинаете!.. – сделал он встречный подленький выпад, намекая на недавние осенние ссоры.

– Гаденыш! – Тимофей Изотикович презрительно скривил губы. – Подозревал, что таскаешь из верхнего ящика мелочь, и молчал. А зря! Теперь придется тебя в милицию сдать, пока ты не начал с ножиком людей в электричках грабить, как Петька Осколок. Выгоню! Выгоню к чертовой матери! – закричал он так, словно и не хворал вовсе, и саданул кулаком по столешнице.

Выскочила в ночной рубашке Анна со своим торопливым:

– Папа, может быть, вы обсчитались?

Еще не понимая, что произошло, она безоговорочно приняла сторону сына, как делала это почти всегда.

Тимофей Изотикович стал показывать надломленную заднюю планку…

– Может, рассохлась?

– Да тут же щель пластилином замазана! Ты не защищай! Пусть лучше признается.

Ваня угрюмо отнекивался, Анна плакала и тянула свое «не может быть», а Тимофей Изотикович размахивал руками, грозился пойти к соседу Агляму, чтобы вызвать по телефону милицию.

В полумраке огромные тени метались по стенам, потолку, довершая мрачную нелепость ситуации: никто, кроме врача, не знал, что у Тимофея Изотиковича разрастается в пищеводе раковая опухоль…

Когда заболела местная фельдшерица, Анна сама вызвалась делать уколы. Она заранее приготовилась к изнурительному уходу за больным, мучительно долго умирающим от раковой опухоли, подобралась, стала решительнее, строже и теперь сама караулила каждое желание отчима. Но как только боль заявила о себе въяве, Тимофей Изотикович наотрез отказался от еды.

Анна долго не могла успокоиться, спрашивала настойчиво по утрам:

– Папа, может, жиденький супчик или кашки?..

Словно бы доказывая свое превосходство в большом и малом, отставной мастер оружейных и слесарных дел избавился разом от хлопот. И Анна отступилась. Отступилась с обидой, но вскоре прониклась, поняла и смотреть стала по-другому, подобревшими глазами, с любовью, которой так не хватает в повседневной жизни.

Умер Тимофей Шапкин, как подгадал, на сороковой день добровольной голодовки, умер строго, как жил. Анна с последним «прости, папа» заглянула в глаза, в эти осколки полинялого неба, и закрыла их навсегда, а потом лишь заплакала облегченно, что отмучился, и она вместе с ним.

Младший внук Ванька отрыл могилу в полный рост вместе с приятелем Сашкой и впереди всех нес крышку гроба, сделанную горобцом из досок, давно заготовленных дедом на потолок для мастерской. И поминать он будет деда Шапкина по-настоящему, с водочкой и без нее, но всегда добрым словом. Но не будет на похоронах скаредной праведницы Клавдии и весельчака сына Вениамина, затаившего с нерусской озлобленностью обиду на отца родного из-за дома. Дома, который не принадлежал никому, кроме Бога единого, уготовившего ему странную судьбу…

О чем в то лето никто не знал и не подозревал, получив повестки с вызовом в суд по делу о разделе наследства.

Анна Малявина числилась ответчицей в суде и всем своим видом давала понять, что очень обижена, но не будет доказывать, как это глупо, нелепо. Даже красную папку с документами держала высоко у плеча, словно флаг.

– Плевать на документы! – повторяла она не раз. – Бревна, полы, потолки – это лишь часть большого дома, который принадлежал моему родному отцу Малявину.

Она стала в суде подробно рассказывать, как в тридцать первом году спешно продали одну половину дома, и он поныне стоит в Нижегородке, выделяясь из общего порядка домов толщиной сосновых необшитых бревен, высокими полутораметровыми окнами с резными кокошниками. Как перевозили вторую половину в Холопово, а в пятидесятых годах снова дом ополовинили. Анна отыскивала все новые и новые подробности, предлагала найти десяток свидетелей, поднять архивные документы, не очень уверенная, что они сохранились.

Судья призвала ее к порядку, требуя отвечать конкретно на заданные вопросы.

– Вы не имеете права!.. – начала было Анна.

– Я отлично знаю свои права и обязанности. А вы мешаете вести заседание! – с неожиданной резкостью ответила эта круглолицая, обильная телом женщина.

Анна Малявина притихла, но когда стало ясно, что Тимофей Изотикович не изменил завещание и все осталось, как прежде, то не удержалась, выговорила громко:

– Душемотатели! Фарс устроили.

– Клавке просто деньги некуда девать, – поддержала ее свояченица Валентина, прилепившая еще лет десять назад Вениной жене прозвище – Изжога.

– За своими лучше смотри! – ответила Клавдия.

Началась перебранка шутейно, вполголоса, но в перерыве взвилась матерком, застарелыми обидами.

Павел Хвостов – давний приятель Вениамина, а когда-то в молодости (об этом все родственники знали) сделавший Анне любовное предложение, – пробрался к ней бочком, выговорил негромко:

– Я говорил Вене, чтоб не ввязывался, он-то не дурак, но Клавдя его распалила, настроила. Теперь заплатит судебные издержки.

Родственникам не хотелось ссориться с Вениамином, с этим веселым мужиком, знатно игравшим на больших семейных праздниках, и с его вислогубым сыном Юркой, грамотно рассуждавшим на любую тему. И даже с Клавдией, пусть поминали не раз ее анекдотичную скаредность. Все устали от ожидания, от глупости самой ситуации, если и так все понятно, поэтому обрадованно зашевелились, загомонили, когда появилась в зале судья – шатенка азиатских кровей, казавшаяся такой по-домашнему доброй из-за полноты и круглолицести. Все охотно поднялись по команде: «Встать! Суд идет!» И суд продолжился своим чередом, как шли сотни и тысячи судов в тот день и час на просторах огромной страны по законам неписаным, а если и писаным, то велись они людьми скучными, дремучими, что множило глупость самих ситуаций, доводя их до абсурда, когда не понять, где черное, а где белое.

Когда судья зачитала приговор, то ахнули все без исключения.

Вениамин Шапкин рассчитывал на две-три тысячи рублей, потому что знакомый адвокат разъяснил, что дело стопроцентное, раз в сельсовете неправильно оформили документ. А тут какие-то жалкие четыреста. Не меньше огорчился и Юрка, экономивший на всем, чем только можно, чтоб скопить на «Запорожец».

Анна Малявина после слов «дарственную признать недействительной» зарыдала и не могла остановиться. Ее вывели под руки из зала суда. Она рыдала, как по покойнику, повторяя снова и снова:

– Где же справедливость?! Ведь это малявинский дом!

Она не могла понять, как это дом, отдаренный ей по праву и совести, нужно делить пополам или выплатить половину его оценочной стоимости за минусом тех восьмисот рублей, что Веня получил от отца.

Крепкая и бодрая баба Даша, угрюмоватая двоюродная сестра Нюра и свояченица Валентина старательно поддакивали, ругали Вениамина и Клавку, советовали Анне приговор обжаловать, хотя не знали, как это делается и будет ли прок.

Здесь же, на площади, стояла жена Юрия Вениаминовича. Рядом с ней нервозно суетилась, копаясь в сумке, Клавдия. Ее постное