сам, ни его знакомые, что тогда его удивило. Зато теперь он знал, что от Токио до Лондона и от Афин до Кельна прошвыриваются в ресторанах, шопах, бардаках нитяные перчатки Анны, Ванины обеды, асфальтовое покрытие Нижегородки… Перед глазами колыхались длинные шеренги рабских спин, а кто-то в белой тоге или, быть может, длиннополом пиджаке шел по ним и шел, посверкивая улыбкой на голубоглазом светлом лице, обрамленном бородкой. Уж не Брут ли?..

Андре вдруг расхотелось ехать на хутор, а потом в Москву, с кем-то встречаться, спорить, подписывать контракт. Хмарное, темное наползало огромной тучей, и не было сил улыбаться, как приучили его за последние десятилетия в добропорядочной маленькой Бельгии.

Глава 14

Таможня

Рейс из Москвы в Брюссель с посадкой в Берлине, но зато удобный, дневной, поэтому к ночи Андре Малявт намеревался быть дома. Возраст сказывался, он устал за две недели от тягучих переговоров, чужих кроватей, запахов, лиц и самой обстановки, похожей на помпезную декорацию. Особенно раздражали шумные гостиницы, где горничные перекрикивались из одного конца коридора в другой, а ночью мог раздаться звонок:

– Привет, Вовик!..

А потом грудной воркующий голос слал долгие извинения.

В уфимской гостинице «обзавелся» крупным рыжеусым прусаком. И теперь с улыбкой представлял, как опешит жена, если вдруг пара таких незнакомцев выскочит из чемодана.

В посольстве вечером состоялся скромный фуршет в его честь, хотя русские были им недовольны, но пожаловали, а один из министерских чиновников с гадливой улыбкой намекнул на плохие последствия, что его ни малейше не могло испугать.

Последние рукопожатия, заполнена декларация, остается таможенная формальность…

Симпатичный рослый таможенник сделал приглашающий жест, показывая на столик: «Битте зии, герр Малявт», – приняв его за немца.

Попросил открыть кейс, что было неожиданно, до этого ни разу не подвергался досмотру. Он положил кейс на стол, перекинул пальто с правой руки на левую и отщелкнул замки с неожиданно промелькнувшим: «А вдруг подсунули гадость вроде наркотиков?»

Таможенник вежливо попросил выложить вещи из кейса. Потрепанная папка из толстой свиной кожи с темной патиной на медных уголках и застежке выглядела среди ярких блескучих деловых бумаг и скоросшивателей телом инородным, что углядел Андре только теперь.

– Что в ней? – спросил таможенник строго.

– Рукопись моего брата – Георгия Малявина.

– Она залитована?

– Что значит зали-то-тано?

– Залитована! – поправил таможенник. – Это значит проверка в государственном комитете по цензуре. После чего ставится штамп, число, подпись ответработника.

– Но это рукописный текст. Черновики. Это написано до революции братом. Это как письма, которые никого, кроме моих родственников, интересовать не могут. Тем более цензоров!

Таможенник снова улыбался, кивал как бы одобрительно, а ответил неожиданно:

– Орднунг ист орднунг! Пройдите к начальнику поста.

Гюнтер стоял сзади, дожидаясь своей очереди, с недоумением, а может быть, и осуждением.

– Гюнтер, я привез рукопись брата из Уфы. На ней нужен штамп – залитовано. Пожалуйста, позвони в посольство, получи консультацию.

На бумажке написал слово «zalitovano» и отдал ее Гюнтеру. Дотошно и медленно, как объясняют детям, отставшим в развитии, Малявт объяснял русским чиновникам про рукопись брата в кабинете начальника аэропорта. Сюда же перезвонил официальный представитель объединенного королевства Бельгия, но начальник таможенного поста в Шереметьевском аэропорту твердил неуступчиво:

– Нет, не могу пропустить.

Начальник аэропорта Смирнов, настороженный поднявшимся перезвоном, отвел в сторонку таможенника, сказал:

– Василий, выпусти ты его к чертям собачьим!

– Рад бы, но начальство мое не велит, – ответил тот с виноватой улыбкой, потому что портить ему отношения с аэропортовским начальством совсем не с руки.

Оставалось пятнадцать минут до вылета самолета, когда позвонил сотрудник посольства, попросил к телефону Малявта и с тяжким вздохом выговорил:

– Я здесь скоро начну ругаться, как портовый грузчик! Андре, оставьте рукопись у начальника аэропорта. Мы все сделаем. Рукопись отправим диппочтой.

Малявт стоял, устало опустив голову. Рукопись оставлять на этом казенном столе не хотелось, словно живое дитя.

– Через пять минут, господин Малявт, мы обязаны отвести трап! – напомнил Смирнов, и в его голосе не прозвучало сочувствия, так часто присущего русским, когда приходится исполнять нелепые формальности. Спокойный и патриархальный бельгиец, но Смирнова угнетало, что рукопись не залитована, и, скорее всего, из-за антисоветчины, на которую так падки иностранные господа.

А Малявт все не мог решиться. Он знал, что его приедет встречать кто-нибудь из представителей фирмы. А может быть, сын, если выберет время… Внизу маялся и в сотый раз прохаживался вдоль стеклянных огромных окон Гюнтер, которому он сказал: «Лети один». А тот наотрез отказался.

– Хорошо, господин Смирнов, летим без рукописи.

– Вот и отлично! Прошу поторопиться. Автобус подадут.

Малявт не сдержался, от двери обернулся, сказал:

– Это единственное, что сохранилось от старшего брата…

Через таможенный пост их пропустили мгновенно. У выхода ждала сотрудница, а по тому, как она теребила списки пассажиров, угадывалось, что ей хочется сказать: «Да шевелитесь же вы!»

Но Малявт идти быстро не мог. Сердце плюхалось в горле, на лбу выступила испарина, что Гюнтер заметил и отобрал кейс:

– Потерпите, осталось немного.

Андре терпел как мог, но последние ступеньки трапа поплыли перед глазами.

Гюнтер плюхнул мешком его огрузневшее тело в ближайшее кресло, срывающимся голосом прохрипел:

– Нужен врач…

Стал выговаривать по-английски, но по проходу уже двигался торопливо толстячок с добродушным курносым лицом.

Он молча приподнял веки, прощупал пульс и неожиданно грубым басом скомандовал стюардессе:

– Срочно аптечку! Кислород, если можно… А вы, – обернулся к Гюнтеру, – пригласите сюда командира.

Когда иностранец вышел, Смирнов отдал по телефону необходимые распоряжения и потянулся за папкой, чтобы убрать ее в сейф, она оказалась незастегнутой, и несколько листков вывалились на пол. Он собрал их, аккуратно сбил в стопку и невольно стал пробегать глазами текст с потаенным сарказмом и одновременно жгучим интересом: «Что ж там за крамола?»

Марк Юний Брут взошел на пятый десяток лет, как на подиум, не растеряв светлых кудрей, густой синевы глаз, силы мужской. Взгляд его – цепкий, пронзительный – набрал с годами победительной силы, словно предстоящих пышных триумфов. Порция, дочь знаменитого консула Катона, – женщина миниатюрная, с виду слабая, изнеженная, – боготворила мужа именно за эту пылкость с нерастраченной юношеской самоуверенностью, и каждый день (став городским претором по воле императора, Марк Брут последний год неотлучно находился в Риме) ждала встречи с Марком. Она готовила к встрече с ним свое лицо, волосы, а особенно тело, доставлявшее ей немало хлопот после рождения Теренция.

Слабость свою она выказала только однажды. Вскоре после родов. Она долго разглядывала обезображенный живот, неузнаваемо распухшее лицо с искусанными лиловыми губами, ощупывала дряблую кожу на бедрах… Бессильная злоба ожгла ее, она решила, что Марк,