Постаревшая, но все же сильная любимица Рахосон размотала набухшую от крови повязку, ласково выговаривая ей за неосторожность. Затем присыпала рану густо-коричневым порошком – и боль сразу угасла, а сама ранка прямо на глазах начала подсыхать. Затем Рахосон расстелила простыню, жестом пригласила ее перелечь на живот и стала делать легкий оздоровительный массаж, как всегда с необычайным спокойствием, полным внутреннего достоинства, каким обладала только эта египтянка, бывшая рабыня, так и не выучившая за двадцать лет латинского языка; к этому она совсем не стремилась, обходилась сотней-другой обиходных слов, но не раз при этом удивляла своей проницательностью, похожей на колдовство. Все ее предсказания сбывались. Только ей, как ни уговаривала, предсказать судьбу Рахосон не бралась, объясняя это тем, что людям, которых сильно любишь, предсказывать нельзя во избежание гнева бога Осириса. Хитрила, как предполагала Порция, но настоять на своем не могла.

Марк выбрался из бассейна, тяжело отдуваясь, багрово-красный от холодной воды. Завернулся в услужливо наброшенную на плечи толстую простыню и повалился рядом на ковер.

Порция жестами показала рабам и Рахосон, чтобы они вышли из атрия. Лежали молча в полной тишине, среди подступающих сумерек, приметных сквозь узкие прорези в стене.

Марк слегка прикоснулся рукой к шее, огладил подушечками пальцев, тронул ушко, его извивы, снова шею, плечи… У нее набухли, затвердели соски, которые он непременно должен был потрогать. Ток крови отхлынул от лица, и тело как бы разбухло, стало больше в размерах, и каждая клеточка уже тянулась, просилась под ласковую руку Марка.

Ей снова и снова нужны были доказательства его безграничной любви. Лежа рядом с ней, обессиленный, Марк сквозь розовое блаженное забытье тихо выговорил:

– А если проиграю?

– Нет! Ты победишь, Марк. Ты станешь величайшим римским консулом…

Если бы Марку понадобились печень или сердце, то Порция вырезала бы у себя, без промедления…

Зазвонил телефон внутренней связи. Семенов поднял трубку, продолжая глазами пробегать последнюю фразу…

– На берлинском шестьдесят один девяносто иностранец в тяжелом состоянии. Придется задержать вылет! – выговорил начальник по управлению полетами так сердито, будто он, Смирнов, был виноват в этом.

– Понял тебя. Высылаем «скорую помощь» к самолету борт шестьдесят один девяносто.

– Трап не забудьте подать.

– Да пошел ты!.. – пробурчал Смирнов, кидая трубку на аппарат. – А все рукопись, черт бы ее побрал! – ругнулся он привычно, словно верил в подобную глупость.

Глава 15

Суд над домом

Анна Малявина в родительский дом переехала неохотно. Ей давно обрыдли Нижегородка, постоянный шум железной дороги, гудки тепловозов, гарь и пыль, соседская беззастенчивость, глухая неприкаянность слободки, раскорячившейся между городом и деревней, и сам домишко с подгнившими нижними венцами и протекающей крышей, но здесь она полновластная хозяйка. Поначалу ее уговаривали родственники своим «мать твоя, едва ходит».

– Я, что ли, ее вылечу? – отмахивалась Анна. И добавляла в сердцах: – А о чем в пятидесятых-то думали, когда половину малявинского дома продавали?

Отчиму, когда приехал в Нижегородку, отказать не смогла напрямую, решительности хватило лишь возразить: «Оформляйте сначала дарственную на меня». Думала, он заупрямится, скажет, как же, мол, Веня? Все-таки сын родной.

Тимофей Изотикович легко согласился, пояснил:

– За неделю оформим. Я узнавал, как и что, ведь Евдоша об этом же просит.

Свой дом Анна Малявина продала в одночасье без сожаления за полторы тысячи рублей, за что соседи ее осудили: продешевила. После долгого безденежья сумма казалась огромной, и она легко тратила на самую необходимую одежду, мебель. И так же легко дала Ване денег на мотоцикл. Потом приехала жена младшего, рано погибшего брата, попросила одолжить денег на ремонт новой квартиры, и оказалось, что денег совсем немного. Она отложила двести рублей на ремонт холодной половины дома, но вскоре стало не до того…

Евдокия Матвеевна болеть не умела, все недуги лечились отварами трав, баней и медом, стоявшим в липовых долбленых кадушках. Она до последнего перемогалась, а когда скрутила болезнь, выбила из привычного ритуала с обедами, уборкой, курами и мелкими постирушками, стала капризной, привередливой. Она знала, что рак желудка – это верная смерть, потому что рассудительности в ней хватало во все времена, однако снова и снова просила не пожалеть денег, достать ей самых хороших лекарств.

Лежала пластом несколько месяцев, ее мучила лютая боль, доводя до звериного крика. Когда переставал действовать морфий, она умоляла дать ей бритву опасную или яду, но едва только боль приглушалась, просила бульону теплого, кашки молочной. Потом ей стало казаться, что помогает ложка десертного вина, затем – коньяка… Но боль все одно возвращалась. В ней весу оставалось около пуда, но сердце билось, как прежде, сил еще доставало издавать жуткие вопли. Анне, ухаживающей за ней последние полгода, казалось временами, что мать никогда не умрет и крики эти теперь навсегда.

В одну из суббот Анна обмыла мать в бане и оставила одну на теплой лежанке. Дома тем временем взялась перестилать постель с неизбывным запахом разлагающейся заживо человеческой плоти, затем закружилась, искала белье, полотенце, а в баню почему-то кинулась бегом, будто не проговаривала много раз: «Когда ж это кончится, Господи!»

Мать лежала с закрытыми глазами, положив окровавленную руку на грудь. Без крика и слез стала Анна бинтовать неглубокий порез на запястье…

– Не дождешься никак?! – выговорила та внятно и приоткрыла глаза.

Анна отшатнулась, ударилась локтем о перегородку и заплакала от обиды, боли, а более всего – оттого, что в самом деле хотела, чтоб поскорей.

На похоронах было не по-деревенски много народу. Старухи хвалили поминальный обед.

Тимофей Изотикович хлопотал, как мог, на похоронах жены, однако через пару недель почувствовал недомогание, что заметили Анна и сын Вениамин, приехавший привычно по осени за картошкой, морковкой и мимоходом укоривший за это ее. При расставании процедил негромко:

– Ну хозяйствуй пока…

– Как это «пока»? – ахнула Анна.

– А так, делиться будем, как положено по закону, пополам.

Будто кипятком плеснул и уехал. А она осталась. Стало ей чудиться разное, что отчим встает по ночам не только напиться воды, а подсыпать ей отравы по наущению Вени… или прибить просто-напросто. Однажды ночью, когда он подошел к перегородке и тронул занавеску, Анна заблажила:

– Не смей! У меня топор под подушкой, не смей!

– Да ты что?! Что ты, Аня… Я вот лекарство свое никак не найду.

Она не поверила и вовсе перестала спать, по ночам ей мерещились окровавленные руки и прочая чертовщина. Теперь она раздражалась из-за малейшего пустяка, начинала ругаться… Позже просила прощения со слезой в голосе.