на жарком юге, за решетки на окнах, Мукашев напористо лез в задравшейся до лопаток гимнастерке, перегибался невероятным образом через карнизы, повисал на вытянутых руках без опоры на очередной поскрипывающей в креплениях решетке, а когда добрался до протянутых девичьих рук и напряженно-испуганных лиц, у Малявина заболел низ живота. Но остаться внизу нельзя, сверху кричал Мукашев: «Давай, Ванюша! Не дрейфь…» – словно и не было пережитого им самим страха.

Когда Малявин перевалился через подоконник на пятом этаже в промокшей от пота гимнастерке, то девушку ему не хотелось, но выдуманный сценарий нужно отрабатывать до конца. Тем более что дальше все пошло как в сказке: опрятная девичья комната на четверых, и сами девушки в легких халатиках с кое-какой едой и початой бутылкой вина, с кокетливыми улыбками и намеками, что, как только комендант сделает свой последний обход, они придут, они непременно придут.

– Надо вам только раздеться и лечь в постель, чтоб ненароком никто не застукал… Иначе нас выгонят из общежития завтра же.

Ранним утром оба проснулись как по команде. Оглядели белоснежные девичьи постели, друг друга и начали хохотать. Ох, как же они смеялись, они чуть не захлебнулись от смеха, тем паче что дверь заперта, а утренее солнце бъет по глазам.

– Представляешь? Они пришли ночью, а трахальщики-то храпят напропалую… Нет, ты представляешь?! – проговаривал и давился смехом Мукашев.

Они могли бы выломать дверь вместе с коробкой, но оказались великодушны, привязали к трубам отопления ковровую дорожку и ухнули поочередно вниз на бетонный козырек перед входом. Подкованные кирзовые сапоги громыхнули так, что вздрогнуло не только женское общежитие, но и весь древний Коканд. В них жило ощущение дикой силы, казалось, нет невозможного, можно даже взлететь над деревьями. Вот только не оказалось денег на утреннюю, испеченную в тандыре лепешку.

Но как только они получили на руки списки призывников и разбили их на взводы, их стали вытягивать за огороженный военкоматовский дворик по-одному и по двое «немножко покушать», и сержанты охотно принимали эти приглашения и беззастенчиво обещали присматривать за Ахметом или Колгатом, а пропустив по стаканчику водки под увещевания: «Пробуйте, пробуйте, это пока соседский плов на скорую руку, через двадцать минут свой поспеет», – они обещали сделать Ахмета каптерщиком или поваром. К полудню, осоловевшие от обильной еды и выпивки, они строили в каменном дворике призывников, назначали командиров отделений, заставляли их снова проверять своих, чтоб примелькались фамилии, лица, одежда.

Малявин в третий раз вез призывников, но такого никогда не видел, и только теперь смог по-настоящему оценить спайку здешних семейных кланов. Кокандская привокзальная площадь пестрела плотно утрамбованая людьми и автомобилями – казалось, весь город вышел проводить три сотни призывников: эти «июньские обсевки», годные лишь для стройбата, но не ставшие от этого менее дорогими для своих обильных родственников, которые просили их служить честно и с достоинством и ничуть не подозревали, какую страшную профанацию им уготовило Министерство обороны. Через пару месяцев, таская носилки с бетоном, прозябая на полах, собирая от голода куски со столов, они еще не раз проклянут этот солнечный жаркий день и его, Ивана Малявина, назначенного старшим в этой команде, потому что он стал самой первой грубой силой, толкавшей их в спину и грудь, чтобы составить в ряды, чтобы снова в седьмой или восьмой раз пересчитать и убедиться, что так и не хватает трех человек.

Он делал привычно все, что мог, но их было двести восемьдесят пять, а оба сержанта первого года службы вполпьяна плохо соображали и едва держались на ногах, капитан и старлей где-то хапужничали, а по громкой связи объявили, что до отправления поезда осталось двадцать минут… Вдруг сунули к лицу стакан водки, налитый всклень, и он оттолкнул машинально. Малявин даже не глянул на человека, лишь заметил руку в густо-синих наколках, сжимавшую стакан. И тут же, не успев испугаться, отбил портфелем с документами на призывников вскинутый нож, продолжая командовать:

– Второй взвод выходит на перрон! Третий на месте…

И здесь же, прямо в толпе, принялся трясти и хлопать по щекам очумевшего от жары и водки сержанта Егорова. Потом дважды срывал стоп-кран, вопя из тамбура: «Призывники двадцать первой команды! Призывники!..» Последнего, истекаюшего блевотой, подтащили к вагону на руках, и его с Мукашевым забросил в тамбур, словно мешок. А поезд, с привычным перестуком колес, убыстрял ход, а они стояли в тамбуре, выгадывая последние сладкие минуты, перед тем как вонзиться в податливую массу тел, чтобы успокаивать, мирить и наказывать, выдавать «сухпай», собирать деньги на туалетные принадлежности, потому что отберут в части все до последней копейки.

Вечером в купейном вагоне багровощекий похмельный батальонный замполит воротил голову вбок и, страха своего не скрывая, назойливо спрашивал: «Ты сам проверял?.. Все до одного? Ты уверен?..» Затем принялся разглядывать дыру в портфеле, прорванные с одного края личные карточки призывников.

– Что это?!

– Ножом на вокзале пырнули, – ответил Малявин обыденно, потому что чертовски хотел спать.

– Это что же, пытались зарезать? – вскинулся старлей – худой нескладный офицер, родственник начальника управления инженерных работ. – За стакан водки?.. Это надо же! Я знаю, они еще те скоты, откажешься выпить – обида… – Он потирал опухшее от пьянства лицо и старался быть рассудительным.

– Ты выпить принес? – невнятной скороговоркой перебил замполит, продолжая пялиться в черную муть вагонного стекла на мелькающие всполохи огоньков.

Малявин вытащил из-за пояса бутылку узбекского коньяка, хотя мог бы ответить: где ж я вам возьму? Как ответил старлею на призывном в Воронеже, когда в первый раз ездил за пополнением, а тот, смущенно пряча глаза, выдохнул: «Ты разве не знаешь?.. Собери во взводах по рублю на какую-нибудь фигню». Малявин собрал по два рубля со всех на культурные принадлежности. Тут же на призывном, в дальнем углу за трибуной, с которой бравый голосистый военком устраивал смотры отбывающих команд, сунул старлею пук измятых рублевок и трешниц – сколько в горсти поместилось.

– После… Как полечитесь, пройдитесь по нашим вагонам, а то тяжело сержантам.

Он имел право на такой тон и обхождение почти на равных после всего, что было в Коканде и в первые часы после отправки, когда три переполненных вагона с призывниками походили на цыганский табор, где пели, плакали, дрались, играли в карты, хохотали, обкурившись анашой.

– Иван, какой разговор! Ложись, ты намаялся, ты молоток. А мы с Куценко!.. – замполит аж захлебнулся и, вскочив с полки, принялся тискать его, радуясь, что все обошлось, полный порядок и на столе стоит выпивка.

– Да Иван же – прирожденный командир! Голосина чего стоит, – поддакнул Куценко, сдвигая к центру