Я прислонился спиной к двери и закрыл глаза, позволяя этой истине овладеть мной. Хотеть ее вот так — это было не просто физическое желание; это было стремление стать частью ее жизни, разделить с ней моменты и создать воспоминания. Эта мысль была одновременно и волнующей, и пугающей. Как я прошел путь от жажды мести до этого? Как она прорвалась сквозь стены, которые я так тщательно возводил вокруг себя?

Сидя здесь, я понимал, что все необратимо изменилось. Я не мог вернуться к тому, кем был раньше, движимый гневом и местью. Минка изменила меня, и теперь я должен был решить, что делать с этими чувствами, как примирить их с тем человеком, которым я себя считал. Дальнейший путь был неясен, но в одном я был уверен — я не мог игнорировать то, что чувствовал к Минке, какими бы ни были последствия. Это была правда, с которой я должен был смириться, реальность, которой я должен был противостоять. И какой бы неприятной она ни была, мне захотелось ее принять.

Сидя на полу, у меня в голове мелькнула мысль: может, есть способ переубедить Минку, заставить ее понять? Но я быстро отогнал эту мысль. Мы с ней уже все испортили, и я не желал унижаться, как какой-то отчаявшийся ребенок.

Нет, это было не по мне.

Я не стал бы умолять ее о прощении или понимании.

Вместо этого я решил подождать. Может быть, через неделю или около того, когда все утихнет, я смогу подойти к ней. Мы могли бы поговорить, что-то выяснить или хотя бы прийти к какому-то пониманию. Это казалось более достойным подходом, который позволил бы мне сохранить хоть какое-то подобие самоуважения.

Если бы только она захотела выслушать то, что я хотел сказать.

На следующее утро я проснулся рано, мои мысли все еще были поглощены Минкой. Я отправился на лед на утреннее катание, и эта рутина стала для меня приятным развлечением. В спешке я совсем забыл про телефон, чтобы успеть вовремя.

Придя на каток, я с удивлением обнаружил, что команда Лейкшора уже там. Я не сразу понял, что сегодня среда — день игры. Команда соперников всегда выходила на лед раньше.

Зашнуровывая коньки, я попытался сосредоточиться на игре, направить свою энергию на что-то продуктивное.

Но это было трудно.

Присутствие Минки не давало мне покоя, постоянно отвлекало. Сегодняшняя игра была важна. Это было больше, чем просто соперничество; это был шанс проявить себя на льду, показать, что мне здесь место, показать, что я не какая-то недостойная случайность, как мой отец.

Стоя у катка, я наблюдал за Сойером Вулфом, легко скользящим по льду. Даже сузив глаза, я должен был признать, что он хорош.

Сойер двигался с естественной ловкостью, его шаги были мощными и плавными. Он уверенно управлялся с шайбой, пробираясь сквозь своих товарищей по команде в серии упражнений. Его броски были точными, каждый из них попадал в цель с впечатляющей точностью. Хотя он не был на одном уровне с Майклом и мной, его мастерство было неоспоримым. У него было своеобразное чутье, своего рода шоуменство, которое выделяло его на льду.

Когда тренер "Лейкшора" дал свисток об окончании тренировки, я наблюдал за тем, как Сойер общается со своими товарищами по команде, как легко он с ними общается. Именно тогда я увидел, как он направился к кому-то у стекла. Мой взгляд проследил за ним, и тут я замерла.

Минка. Она была там, одетая небрежно, в толстовку с капюшоном и джинсы, что резко отличалось от униформы академии и делало ее почти незаметной на первый взгляд.

Но ошибиться было невозможно.

Я наблюдал, не отрываясь, за их задушевным разговором. Сойер наклонился к ней и заговорил с ней с такой фамильярностью, что во мне вспыхнула враждебная ревность.

Вид их вместе вызывал во мне жгучую, иррациональную ярость. Я не слышала их разговора, но то, как они были друг с другом, их близость — этого было достаточно, чтобы по мне прокатилась волна гнева. Каждый ее смех, каждая улыбка казались мне прямым оскорблением, вызовом тем чувствам, которые я изо всех сил старался подавить.

Я стоял и смотрел на них, и эти раздражающие чувства разъедали меня. Это было иррационально, я знал это. Минка не была моей и никогда ею не была. И все же, когда я видел ее с Сойером, наблюдал за их легким общением, это будило во мне что-то первобытное. Это было нечто большее, чем просто соперничество на льду; это была глубоко запрятанная зависть, от которой я не мог избавиться.

Потому что в глубине души она была моей.

Она принадлежала мне.

Я претендовал на нее.

Когда я продолжал наблюдать за ними, какая-то часть меня хотела пойти туда, противостоять им, публично показать ему и всем остальным, кому она принадлежит, чтобы никто даже не подумал предположить, что она — это вариант.

Но я знала, что это только усугубит ситуацию. Это откроет всю глубину моих чувств, мою неспособность контролировать эту слабость во мне. Поэтому я оставался на месте, молчаливым наблюдателем, борющимся со своими внутренними демонами.

Разговор Минки и Сойера в конце концов закончился, и они разошлись, но образ их вместе остался в моем сознании, постоянным, ноющим напоминанием о том, чего я отчаянно хотел, но не мог иметь.

Пока я ждал окончания работы "Замбони", я пытался сосредоточиться, направить свое разочарование на что-то продуктивное. Но присутствие Минки, ее смех и улыбки с Сойером оставались со мной, они были подводным камнем в каждой моей мысли. Я даже не заметил, как мои товарищи по команде вышли из раздевалки в тренировочных майках.

Я вышел на лед сразу же, как только смог. Мои движения были более агрессивными, чем обычно, каждый шаг — сильным и решительным. На льду я превратился в ураган, моя обычная плавность сменилась жесткой, целеустремленной интенсивностью. Мои броски были жесткими и быстрыми, каждый из них был выплеском сдерживаемых эмоций, которые я не мог выразить вне катка. Я чувствовал на себе взгляды товарищей по команде, ощущая изменения