удержать, но она вырвалась.

Надо же, какая сильная, я и не подозревал, что в ней столько сил, столько упрямства.

Я снова схватил ее, однако Лу принялась отбиваться, она царапалась, кричала, кусалась. Сперва молча. Лишь сопела, взвизгивала и стонала, когда особенно пыжилась.

А потом и слова посыпались. Все, каких она успела набраться. Многие я и прежде слыхал, но были и новые. Придурок! Уродец! Ушлепок!

Держал я крепко, сил не жалел, проявлял отцовскую стойкость, от которой мне и самому сделалось мерзко. Прежде я ее так не удерживал. Обращаться так с собственным ребенком – это же считается издевательством? Или как?

Я стиснул ее. Сильнее. Сильнее. Лу кричала – все отчаяннее. И наконец:

– Ненавижу тебя! Чтоб ты умер! Как Огюст! Как мама!

И тогда я отпустил ее.

Разжал руки так резко, что она упала. Ее тельце со стуком шлепнулось на землю.

Тяжело дыша, Лу сидела на земле. Глаза были закрыты волосами, поэтому лица ее я не видел. Решил было, что она плачет, но Лу не всхлипывала. Только громко дышала, все медленнее и медленнее.

Я мог бы заорать. Завопить. Возразить. Огрызнуться. Поставить ее на место. Заявить, что она напридумывала. Или утешить ее. Сказать, что так думать нельзя. Дать ей надежду.

Но я ничего не сказал. Говорить больше было нечего. Лу уже все сказала.

Наконец она поднялась. Отвернулась. И пошла.

Впрочем, ушла она недалеко – знала, что я за ней не иду.

Сделала всего несколько шагов, зашла в лес, в тень.

Там она уселась и поджала ноги.

– Лу?

– Вали отсюда. На свою лодку дебильную.

И я развернулся. И сделал, как она сказала. Потому что Лу не бросит меня, что бы я ни сделал. Она ребенок, она не сможет меня бросить. Спрятаться ненадолго за деревьями – разве что на это у нее смелости хватит. Я точно знал, что она меня не бросит, – вот что хуже всего. Несправедливо так, что хуже не бывает.

Я забрался на лодку. Залез на форпик.

Открыл в крыше люк, впустив внутрь воздух. Слабое дуновение.

Лег на койку. Шерстяной матрас покалывал кожу.

И заплакал.

Заплакал.

Оплакивал то, что у меня когда-то было.

Тесную квартирку возле причала. Душные, жаркие комнаты. Узенькую кухню со шкафчиками, где вечно все валялось вперемешку.

Раскладной диван, на котором мы ссорились и занимались любовью.

Маму, папу, Алису.

Анну, ее глаза и губы, смеющиеся, сердито поджатые. Я оплакивал ее тело, ямочку между ключицами, бедра, грудь, все, во что мне хотелось зарыться.

Оплакивал Огюста, Господи, как же я его оплакивал.

Малыш наш, его воркующий лепет, совершенно неповторимый. Кашу, которую он выплевывал, и то, как он в такие моменты смеялся. Животик, маленький пупок, поглядывающий на мир. Даже его подгузники – я и их оплакивал, хотя раньше терпеть не мог их менять.

И еще я оплакивал себя. Собственную неприкаянность. Голос, порой срывавшийся на крик. То, что я вечно возвращался домой поздно. Я плакал, потому что однажды забыл забрать Лу у няни. Потому что так и не прибил в прихожей крючок для ключей. Потому что меня, бывало, заносило на поворотах. Я оплакивал то, что когда-то было жизнью, и то, как ее у меня отобрали.

И плача, я не в силах был больше подавлять воспоминания о том дне. Дне, когда Анна с Огюстом исчезли.

Анна хотела, чтобы мы уехали. Каждый день об этом твердила. В Аржелесе не осталось почти никого из наших знакомых. Ей хотелось поехать на север, и она показывала мне фотографии лагеря в Тембо. Там мы будем в безопасности, говорила она, и оттуда сможем поехать дальше.

Улицы пустели. Магазины закрывались. Едой мы запаслись, но наши запасы грозили вот-вот закончиться.

Тем не менее уезжать мне было нельзя. На нас – тех, кто работал на опреснительной станции, – лежала ответственность. Мы говорили так друг другу, и то же самое я сказал ей.

И у нас была вода, сколько понадобится, а пока есть вода, ничто не страшно.

Однако многие уезжали, в том числе и те, кто работал вместе со мной. В конце концов на станции остались лишь мы с Тома, начальником.

Электричество появлялось и отключалось, причем с каждым разом его не было все дольше. А без электричества ничего не произведешь.

Тома смеялся – мол, какую кашу мы, люди, заварили. Изначально именно угольные электростанции стали одним из факторов, которые привели к глобальному потеплению и нехватке воды, а теперь нам нужно больше электричества, чтобы производить воду.

Тома над такими штуками смеялся. Его вообще многое смешило. Даже когда из-за перегрузки системы срабатывали предохранители – он и тогда смеялся. Они такие же древние, как я, усмехался он.

А вот Анна смеяться перестала. Она плакала, когда я приходил с работы. Она вздрагивала от малейшего шума. И целыми днями сидела на крошечном балкончике. Вечно настороже. Будто предчувствовала что-то.

Хотя мы, наверное, оба знали: что-то произойдет.

Я как раз только пообедал. Перекусил на работе клеклым круассаном, который вытащил из морозилки на кухне. Больше в морозилке ничего не осталось, и я ее выключил. Однако из розетки провод вытаскивать не стал. На вкус круассан отдавал плесенью. Намазать его мне было нечем. Во рту поселился вкус плесени.

Я пошел выносить мусор – в тот день была моя очередь. Мы чередовались. Уборщик, алжирский беженец, поселившийся в Аржелесе задолго до последней пятилетней засухи, много недель как уволился. Он не понимал, как у нас хватило смелости остаться. Много лет назад он уже вынужден был спасаться от засухи.

Мешок с мусором был полон лишь наполовину. Еды на выброс почти не было – мы съедали все до крошки. Мусорные баки стояли на порядочном расстоянии от опреснительной станции, аж на шоссе. На жаре они воняли – мусор уже несколько месяцев не вывозили.

Мусорный мешок я сжимал левой рукой, сжимал белый, завязанный в узел пластик. Я нес его. И тут почуял запах.

Я обернулся. Сперва увидел легкий дымок, который тянулся к небу. Скорее дымку.

Но он очень скоро сгустился.

А потом появился огонь. Небольшие языки пламени облизывали опреснительную станцию.

Лишь тогда я сдвинулся с места. Тома, мелькнуло у меня в голове, он со мной не обедает. Жует на ходу, не отвлекаясь от работы.

В последний раз я видел его перед панелью управления. Он сказал, что-то сломалось, что-то вышло из строя, похоже, перегрузка, какой-то механизм барахлит. Но он собирался все выяснить и уладить, как оно обычно и бывало.

Я бросился назад,