что про это дело в газетах пишут и что там, в Осло, тоже обо всем знают, но все так обернулось, что, по-моему, лучше вам сворачиваться. Пока шум не поднялся.

– Шум? Зря вы этого боитесь, – сказал папа.

– Нам с этим много лет потом жить, – продолжал Сёнстебё.

– Как раз поэтому дело наше такое важное.

– И мы хотим получать доход. Доход от использования водопада? – Он повернулся к Магнусу.

– Доход от использования водопада, – кивнул Магнус.

– Да вы же все остальное потеряете, – сказал папа.

– Просто мы… Решили, что хватит. Шум нам не нужен, – сказал Сёнстебё.

– Вы что, испугались? – спросил папа.

– Нет-нет, не испугались.

– Человек, взорвавший мост, испугался, – прошипел вдруг папа.

Сёнстебё вздрогнул, заозирался и внезапно рассмеялся.

– Я когда-то работал взрывником, это верно. Память у тебя хорошая. Но никаких мостов я не взрывал.

Он врет, думала я, папа, скажи что-нибудь, ведь он врет. Но папа молчал. Он чуть отпрянул и прищурился.

– Вы, кажется, все неправильно поняли, – наконец сказал он, – мы не ради вас все это затеяли.

– Вот как?

– Мы делаем это ради нас всех.

– Ну да. Разумеется. Да…

– Ради наших детей. Ради внуков. Водопады останутся навсегда. Иначе разрушению тоже конца не будет.

Сёнстебё заерзал.

– Значит, вы не уедете?

– Нет. Не уедем.

Тогда Магнус сделал шаг вперед. И заговорил – громко и слегка поспешно:

– Люди в Рингфьордене волнуются, Бьёрн.

Папа обернулся к нему.

– И что?

– Пока работа стоит, рабочие каждый день теряют тысячи крон, а это многим не нравится. Это обычные люди, они вложили свои средства, они ждут изменений. Надеются на них. И с каждым днем злятся все сильнее.

– Тем лучше, – не уступал папа.

– Ты же не всерьез.

– Тем больше внимания мы привлечем.

– По-моему, вы и сами не понимаете, какую кашу заварили.

– Так это я заварил?

– Да. Ты.

– Не я придумал пустить по трубам реку, не я продал землю, не я купил право на использование водопадов. И не я вышел замуж за главного инженера «Ринг-гидро».

Мама – дело в ней, опять. Речь снова о них двоих, это никогда не закончится. Расставание длится вечно.

– Нам с этим еще много лет жить, – повторил Сёнстебё, – достаточно уже мостов взорвали. – Говоря это, он смотрел на меня.

После этого настроение в лагере переменилось. Песни стихли, смех тоже. Теперь мы просто ждали.

Они явились через два дня – к тому времени мы уже двадцать один день там жили.

Был вечер, и сперва мы увидели блики, а потом услышали шорох шин по мокрой дороге.

Машины ехали колонной, длинной, конца не видно, они останавливались на обочине, дверцы распахивались, и из каждой машины выходили мужчины, в каждой сидело четыре-пять человек, кто-то приехал на мотоцикле, а один – даже на тракторе.

Они дождались друг друга и пошли к лагерю, мы встали – мы выходили из палаток, бросали готовку, шикали на детей, убирали гитары в футляры, прятали в карманы трубки. Наши гости были похожи на нас, а мы – на них, я узнала нескольких фермеров, рыбаков, сослуживцев Свейна с электростанции – знакомые лица, люди, воплощавшие для меня место, где я выросла, безопасность и предсказуемость, люди, над которыми я, возможно, слегка подсмеивалась, над их основательной немногословностью, невежеством, недостатком образования, но которых, однако же, уважала – за трудолюбие, за способность радоваться той жизни, что дана им. И тем не менее я никогда особо не думала о них, воспринимала как должное, они просто жили рядом, вытаскивали из моря рыбу, жали пшеницу, собирали яблоки, день за днем, в дождь и ветер и под палящим солнцем.

Они несли с собой плакаты, написанные от руки, как наши, вот только содержание отличалось.

Убирайтесь из нашей деревни!

Проваливайте, откуда пришли!

Хиппи, валите домой!

Мы двинулись к концу дороги, они тоже, мы приближались с разных сторон, словно магниты к полюсу.

Один из них вышел вперед. Это был Свейн. В руке он держал мегафон, а на голову натянул толстую вязаную шапочку, хотя обычно носил шляпу. Он поднес мегафон к губам и оглядел нас. Мне показалось, он заметил меня, однако заострять внимание на этом не стал.

– Мы, жители муниципалитета Рингфьорден, – начал он, – пришли к вам с ультиматумом. – Он вытащил листок бумаги и принялся зачитывать: – Мы требуем, чтобы до полуночи сегодняшнего дня вы освободили территорию и не препятствовали строительным работам, решение о которых принято законодательно.

Магнус подошел ко мне и взял меня за руку.

Свейн продолжал:

– Если вы добровольно не освободите территорию в указанный срок, может случиться все, что угодно. Повторяю: все, что угодно.

Он опустил мегафон, убрал бумажку, и его спутников охватило ликование. Они кричали и потрясали кулаками.

Магнус стиснул мне руку и тихо прошептал:

– Хватит, Сигне. Все, хватит.

– Мы и не такое выдержим, – сказала я.

Он выпустил мою руку и направился к нашей палатке.

Я стояла и смотрела на папу. К нему подошли Ларс и еще несколько человек, и все они принялись что-то негромко обсуждать. Я сделала несколько шагов вперед.

– Я останусь, пока меня отсюда не вынесут, – яростно шептал папа.

– Нет, – возразил Ларс, – ты же их видел. И понимаешь, на что они способны. Пора заканчивать.

Тем временем наши гости из Рингфьордена заволновались: послышались выкрики, и толпа стала наступать на нас, медленно, словно крупное, двигающееся ползком животное, и я вздрогнула, увидев, как поблескивают ножи.

Они показывали нам ножи.

Свейн вышел вперед, встал между нами и ими, попытался утихомирить их, однако те по-прежнему кричали и размахивали руками.

– Поганые хиппи, валите в свой Осло!

Свейн заговорил громче, просил их успокоиться, а потом повернулся к папе с Ларсом.

– Дайте нам ответ – и если ответите прямо сейчас, то мы позволим вам спокойно собраться и уйти.

Ларс с папой тревожно совещались, папа сердито насупился:

– Нет. Им нас не победить.

Но Ларс развел руками.

– Тут дети. А они злятся… Из этого ничего хорошего не выйдет.

Все остальные закивали, папа единственный не соглашался, я подошла к нему и встала рядом.

– Если мы уйдем, то проиграем.

Папа вздрогнул.

– Сигне, нет. Ты давай уезжай.

– Но ты-то сам останешься?

– Вы с Магнусом, – голос у папы сорвался, – уезжаете. Прямо сейчас. Ясно тебе?

Ларс усмехнулся.

– То есть собственную дочь тебе жаль, а чужих нет?

Папиного ответа я не слышала – резко повернулась и пошла к палатке, к Магнусу, чувствуя, как горят щеки. Папа не берет меня в расчет, я для него по-прежнему ребенок, маленькая девочка, и это приводило меня в ярость, к тому же мне было стыдно