за папу, потому что я, как и Ларс, считала, что он все делает правильно, как полагается, а на поверку, когда ему приставили нож к горлу, вышло, что в своем безрассудном эгоизме он ничем не отличается от других. Папа хотел походить на Ларса, однако до Ларса ему было далеко.

Я подошла к палатке. Смеркалось, и я споткнулась, но все же удержалась на ногах, и в ту же секунду услышала за спиной шаги. Кто-то окликнул меня по имени.

Она бежала ко мне. Сперва я ее не узнала. В кроссовках и куртке она смахивала на мальчишку, а двигалась с прежней легкостью, словно ни на день не постарела.

Это была мама.

Мама и Свейн, Свейн и мама – разумеется, она приехала с ним сюда, а Эльсу оставили присматривать за мальчиками, моими единоутробными братьями, которых я едва знала. Мама приехала сюда поддержать Свейна, поддержать деревню и показать, за кого она – за отель, конечно, но прежде всего за свою новую семью. Зря, подумала я, очень зря. Вовсе необязательно, с тобой и так все ясно, мы знаем, чего ты стоишь, чего тебе хочется, чем ты зарабатываешь деньги и как собираешься обеспечить твоим детям будущее. Зачем ты приехала сюда, чтобы снова продемонстрировать это, только другим способом, зачем опять показываешь, что отрекаешься от меня и всего того, что принадлежит мне, от того, что когда-то было для вас с папой общим?

Я остановилась. Мне хотелось закричать, но нельзя было, потому что с криком пришли бы и слезы, я чувствовала, как они подступают, и потому замерла и ждала, что она скажет, ждала, как она в очередной раз, растравляя мне рану, расставит приоритеты.

Но сказала она нечто совершенно иное:

– Доченька… – Она шагнула ко мне. – Солнышко, ты перепачкалась совсем…

Я сглотнула, слезы рвались наружу, потому что я и правда перепачкалась, и мама это видела. И хотя она больше ничего не сказала, я вдруг поняла, о чем она: пойдем со мной, пойдем домой, полежишь в ванне, пойдем домой, я налью тебе ванну, до краев наполню ее горячей водой, и пену налью, пену, которая пахнет чистотой, пену, которую я для себя берегу, налью, сколько захочешь, я помою тебе голову шампунем «Тимотей», буду долго втирать шампунь тебе в кожу, я потру тебе спину жесткой мочалкой, сотру отмершие клетки кожи, сделаю тебя мягкой, словно младенец, подниму тебя, заверну в самое большое, чистейшее полотенце, стану вытирать тебя, пока кожа не запылает, дам тебе свой халат, просторный и мягкий, и останусь с тобой, на этот раз не брошу тебя и не уйду ругаться с твоим отцом, не забуду тебя в ванне с остывающей водой, на этот раз я буду с тобой, пока ты не уснешь.

Я могла бы поехать с мамой, тогда, в ту минуту. Могла сесть в мамину теплую чистую машину, где двигатель работал тише, чем во многих других машинах, и поехать с ней в отель, в наше крыло, домой.

Я перевела дыхание.

Нет.

Нет.

Она хочет купить меня, это двойное предательство, она приехала показать, на чьей она стороне, возможно даже, показать, что она главная, и вдобавок хочет купить меня. Неужто для нее вообще ничего святого нет?

Я отвернулась и пошла прочь, быстрее, к Магнусу и палатке, надеясь, что вид моей удаляющейся спины отобьет у нее желание разговаривать со мной, однако мама зашагала следом.

– Погоди, Сигне, стой!

Теперь и Магнус ее заметил и бросил свое занятие – палатку он уже наполовину разобрал.

– Ты что это делаешь? – спросила я. – Не трогай палатку.

Но Магнус смотрел на маму.

– Ирис?

Мама подошла к нам и протянула ко мне руки, словно собираясь обнять, но я скрестила руки на груди.

– Доченька, – сказала мама, – как бы я хотела, чтобы ты меня поняла. Ведь я думаю о тебе и о мальчишках.

– Ты обо мне думаешь? – Как бы я ни старалась говорить спокойно, голос у меня дрожал. – Думаешь обо мне и творишь такое?

Тогда мама повернулась к Магнусу.

– Я же говорила, что будет так.

– Что-о? – возмутилась я. – Вы это обсуждали? Вы меня обсуждали?

– Мы переживаем за тебя, Сигне, – сказала мама.

Мы?

– Это еще что такое? – Ко мне вернулся мой обычный голос. – У вас что, кружок кройки и шитья, где болтают о том, как живется Сигне?

Я переводила взгляд с мамы на Магнуса. Уму непостижимо, как они умудрились спеться.

– Я думала, главное – это водопады, – добавила я, – и Эйдесдален. Разве нет?

Мама с Магнусом переглянулись. Спокойные, уравновешенные, они словно по команде повернули головы и посмотрели на меня с тем же удивлением, какое я прежде замечала в глазах Магнуса. Я тотчас же почувствовала себя высокопарной громогласной дурочкой, лишней в их компании, эти двое так похожи, а я совсем другая, и вот они пытаются постичь эту мою непохожесть, стараются изо всех сил, но все без толку. Потому что прагматику не понять, что такое страсть.

– По-моему, тебе тут не место. Особенно теперь, – сказала мама.

Я обернулась к Магнусу. Сдерживать слезы больше не получалось. Он обо всем ей рассказал.

– Я остаюсь, – бросила я Магнусу, – ты чего, не понял? Отвали от палатки, я остаюсь!

Магнус отшвырнул все, что держал в руках, и протянул руки ко мне, словно сдаваясь или желая заключить перемирие, уж не знаю, да и какая разница, у меня сил не было смотреть на него, на его самообладание, слушать его спокойный голос. Но на этом все не закончилось, так легко мне не отвертеться, потому что у Магнуса для меня имелись и другие новости.

– Свейн устроил меня на работу, Сигне. Я хотел раньше сказать, но тут это все началось. Твоя мама и Свейн взяли меня на работу в «Ринг-гидро». Им инженеры нужны, и мы с тобой теперь сможем домой вернуться, зарплата у меня будет лучше, чем еще где-нибудь, тебе даже и работать не придется, и на ребенка нам хватит, ты сможешь писать, в море выходить, как ты любишь, а жить будем здесь, и заживем мы хорошо, Сигне. Хорошо.

Именно этого он всегда и хотел, об этом мечтал: дом на берегу, скамейка на склоне, где мы, состарившись, будем сидеть и любоваться видом, сад у причала для моей «Синевы», я буду выходить в море, он – копаться в саду, время от времени, по воскресеньям, даже ужин готовить станет, чтобы гости потом восхищались, но прежде всего, он мечтал, как каждый день будет уходить из этого дома и возвращаться туда – представлял себе, как наденет костюм, символ надежности и правильности,