метров, а берега у реки превратились в грязноватое месиво.

Подойдя ближе, я прислушалась к ровному шуму изнутри, шуму воды в непрерывном рукотворном движении.

На краю показался смотритель шлюза. Он взглянул вниз, на меня.

– Вы в одиночку внутрь собрались? – Он смерил меня недоверчивым взглядом, словно хотел добавить «старушенция». Мол, ты, старушенция, в одиночку внутрь полезешь?

Меня подмывало бросить ему в ответ что-нибудь хлесткое, рассказать о шторме, из которого недавно выбралась, о тумане, обо всех моих морских рейсах, об акциях протеста, о ночах, проведенных в камере. Шлюз – тоже мне…

– Запрещено, – продолжал смотритель, – когда шлюз наполняется, поток очень сильный. В одиночку вы лодку не удержите, you won’t stand a chance[5].

– А у вас в запасе никого не найдется? – спросила я.

– В смысле?

– Ну, вы никого не знаете, кого я могла бы взять на борт?

– Нет.

– Вот и я не знаю.

– Но это запрещено, – повторил он, но чуть спокойнее.

– Мне надо через шлюз, – уперлась я.

– Идиотка, – пробормотал он.

Я хотела было ответить, но вдруг засомневалась – а может, он ничего и не сказал, вода здесь так шумит, да и сам смотритель уже почти отвернулся, махнул на меня рукой. Разрешил войти внутрь.

Вода из шлюза медленно ушла. Здесь все управляется электричеством, однако мне известно, что выше по каналу работники шлюзов открывают ворота вручную.

Вода с невероятной силой устремилась в реку. Дожидаясь, я положила яхту в дрейф, потом ворота поползли вверх, и я вошла в шлюз, а затем ворота с лязгом опустились. Здесь пахло мокрыми стенами, запах был спертый и неподвижный, этот отсек шлюза называется камерой, и я прекрасно понимаю почему – прямо сейчас мне отсюда не выбраться.

Тут только я и вода, и я вполне справлюсь в одиночку. Я бросила два троса смотрителю – оба можно было бы намотать на шкотовую лебедку и управлять ими прямо из рубки, однако вместо этого я укрепила тросы на шкивах на носу и корме, чтобы выбирать их по мере того, как яхта поднимается.

Но одобрительного кивка от смотрителя я не дождалась и поэтому заколебалась: а вдруг я где-то ошиблась? Но тут в шлюз хлынула вода.

Вода медленно поднималась, а вместе с ней и «Синева», я принялась вытягивать швартовы, стараясь держать яхту ближе к стене шлюза. Но тяга, сила наполняющей камеру воды, отталкивала нас с «Синевой». Я на чем свет кляла длинный киль, из-за которого «Синева» такая неманевренная, вода подхватила нас и попыталась отбросить яхту назад, к воротам, туда, откуда мы пришли, трос соскочил, я бросилась к нему и успела ухватить.

Смотритель шлюза покачал головой, выругался и картинно, по-французски всплеснул руками. Я отвернулась: он мне поднадоел, лучше буду за тросами следить. Я принялась выбирать трос через лебедку.

Нет, больше ошибок я не допущу. Я сосредоточенно выбирала тросы, следила за бортом и стенкой шлюза. Теперь «Синева» стояла ровно, и к тому моменту, как шлюз прекратил наполняться, мы поднялись метров на пять, не меньше, а может, и на десять.

Ворота передо мной открылись, скрипели они еще сильнее, так, словно вот-вот развалятся. За ними меня ждала следующая камера, и все повторилось.

Двигатель работал на холостых оборотах, но войдя наконец в канал, я привела яхту в движение. Вода здесь зеленее, возможно потому, что в ней отражаются листья деревьев, которые густо растут по берегам, а может, это из-за водорослей. Некоторые из них плавают на поверхности. С ними надо повнимательней, а то они, как волосы в раковине, забьют отверстие для стока фановых вод.

Дна не видно, и тем не менее оно будто бы тянется ко мне. «Ариетта» уходит в глубину на метр и тридцать пять сантиметров, сейчас уровень воды в канале не меньше двух метров, однако он зависит от того, сколько воды понадобится местным фермерам. Когда приходит необходимость поливать овощи, уровень воды снижается, и потому я, удаляясь все дальше от моря, глаз с воды не свожу.

Временами я встречаю другие яхты, но в основном делать мне нечего, внимания моего ничто не требует, и я спокойно движусь по покорной воде. Я скучаю по морю, по волнам, по вниманию, которого требуют они, а здесь забыться невозможно.

Я знаю точно, Магнус, когда я потеряла тебя, а ты – меня, и тогда это оглушило меня, поразило, словно мне следовало бы понять это намного раньше. Ну да, мне бы раньше догадаться. Потому что для нашей акции протеста ты делал меньше других, все чаще оставлял нас и, сев в машину, ехал вниз, в долину, на ферму к родителям. Может, тебе с нами было неспокойно и ты боялся? Или тебе просто надоело все это – споры, песни, тепло?

Однажды вечером вместе с тобой приехал и твой отец.

Папа дружелюбно поздоровался с вами, как здоровался со всеми. На нем была мешковатая темно-зеленая куртка, а под ней – толстый свитер. От этого папа казался крупнее, и впервые его вид не противоречил имени. Бьёрн, медведь.

Пожав Сёнстебё руку, он поздоровался и сказал, что давно не видел его, но не упрекал, хотя мы все недоумевали, куда же подевались сами жители Эйдесдалена. Да, они заняты по хозяйству – это мы знали, – им за скотом ходить надо, и тем не менее… Присоединись они к нам – и наш протест выглядел бы внушительнее. Однако папа ни словом об этом не упомянул, все и так ясно было.

– А вот и ты, – сказал папа.

– Да, – ответил Сёнстебё.

– Присаживайся, кофе выпьешь, – предложил папа.

– Спасибо за приглашение, – поблагодарил Сёнстебё.

Я подошла к Магнусу.

– Это ты его пригласил?

– Он сам напросился.

– Отлично. Давно пора.

– Он поговорить хочет.

Я только теперь заметила, что вид у Магнуса какой-то загнанный, движения дерганые, а глаза бегают.

Мы уселись возле костра, а потом к нам и еще немало народа присоединилось – с Сёнстебё обращались как с почетным гостем.

– Ну что ж… – наконец проговорил Сёнстебё, – тут такое дело… Мы… те, кто живет в Эйдесдалене… мы считаем, что надо вам сворачиваться.

– Как это? – не поверил папа. – Нет.

Сёнстебё всплеснул руками.

– Вы тут знатную кашу заварили… – Он обвел рукой лагерь. – И мы… мы очень рады, что вы все это ради нас затеяли… Но мы решили, что, наверное, хватит. Да, пожалуй, хватит. Что пора бы вам потихоньку по домам разъезжаться.

Сперва папа ничего не говорил, многие забормотали что-то, а он молчал.

– Нет, мы на самом деле рады, ты не подумай, – продолжал Сёнстебё, – и хорошо,