мост и вынырнул с другой стороны, шел на восток, возможно к морю.

Река соединяла город с морем, море соединяло страну с миром. В каждом большом городе непременно есть река, так мне папа когда-то сказал. Большие города появляются благодаря рекам, реки – самые важные во всем мире дороги. Папа, вспомнила я вдруг, папа. Что бы он сказал, если бы знал, что бы сказал, будь он сейчас здесь? Может, следовало заранее ему рассказать, может, он – единственный, кому я и впрямь должна была рассказать, я бы позвала его с собой или позволила ему привезти меня сюда, мы стояли бы вместе на этом мосту и разговаривали о реках, о рукотворной природе, которая тысячи лет назад появилась возле всех созданных человеком водных путей, он рассказал бы о Евфрате, о реке Тигр, созданной шумерским божеством Энки, богом источников и океанов, изобретений и созидания, который заполнил пустыню журчащей водой… Все папины анекдоты, его слова – нет, они мне ни к чему, в них мне не утонуть. А мама – что бы сделала мама, окажись она здесь? Увела бы меня прочь, налила мне ванну? Попыталась отговорить от принятого решения?

Мимо плыл мусор, медленнее, чем корабль, подчиняясь темпу реки, и я вгляделась, стараясь рассмотреть, что там: обрывок троса, скрученный в большой узел, а рядом – полусгнившая сигаретная пачка и бутылка спиртного, по-прежнему с крышкой. Эта картинка отпечаталась у меня в сознании, словно штамп: обрывок троса, размокшая сигаретная пачка и бутылка плывут по воде, которая некогда была чистой. А я стою на мосту, одна. И пусть так оно и будет.

Я стояла там до тех пор, пока от холода не застучала зубами, пока промозглый холод Темзы не заполз в каждую клетку тела – лишь тогда я пошла обратно, нырнула в кирпичи. Я пыталась идти побыстрее, чтобы согреться, и чувствовала, как обожженный кирпич проникает ко мне внутрь.

Наутро, в больнице с выкрашенными в белый стенами, мне опять вспомнились те красные кирпичи, я словно пробовала их на вкус, жевала кирпичную крошку, как будто именно из-за нее на меня накатывала тошнота. Их вкус – последнее мое ощущение перед тем, как я заснула, и первое – когда проснулась, этот вкус я привезла с собой домой, и кирпичная пыль скрипела на зубах, когда я рассказала Магнусу о том, что сделала, меня по-прежнему подташнивало, пока он кричал на меня, пока он плакал. Вкус этот сохранялся и потом, когда я лежала, свернувшись, у себя в комнате, когда рыдания, обжигая, рвались наружу, разрывали на части мое тело и я силилась плакать тише, бесшумно, чтобы не прослушать, если Магнус постучится, если он вернется. Помню, мне хотелось этого, хотелось, чтобы он вернулся, хотя я не раскаивалась, хотя во мне кипел гнев, у меня в голове не укладывалось, что все так закончится.

Однако он не вернулся. Или я плакала недостаточно тихо.

Давид

Было утро. Я сидел в рубке, в тени натяжного тента, который мы соорудили.

Разбитый – я теперь все время совершенно разбитый. Толком не сплю. Все время прислушиваюсь, не стучат ли капли. Не пошел ли дождь.

Я чувствовал, как на лбу выступает пот, и это несмотря на раннее утро. Скоро пора приниматься за работу. А у меня нет сил пошевелиться.

Лу заправляла в салоне наши кровати, тоненьким голоском напевая: «Братец Жак, братец Жак, ты все спишь? Ты все спишь?»

Анна обычно пела ее, присев на кровать.

Я чувствовал голод, хотя мы только что поели.

Я обшарил все окрестные дома. Нашел кое-что съестное – немного муки, несколько банок консервов, упаковку риса. По моим подсчетам, хватит, чтобы продержаться девять недель. Если мало есть.

Но полмиски вареного риса недостаточно.

И меня мучила жажда. Я отхлебнул из бутылки, хоть и знал, что зря. Воду туда я налил из бака в саду. Добыл все, что там было. Прокипятил. Процедил. И Лу дал не сразу – сперва на себе проверил. Вкус у воды был землистый, а еще она отчего-то горчила. Во рту надолго оставалось послевкусие. Но я не заболел.

Не думать об этом. Не думать. Работать. Жить одним днем, и каждый день – новые задачи. Медленно достраивать яхту. Достраивать опреснитель.

Чтобы, когда наконец пойдет дождь, быть готовыми.

А дождь пойдет, я уверен.

Когда пойдет дождь, оставшейся в топливном баке солярки хватит, чтобы пройти весь канал.

До побережья.

Когда пойдет дождь.

А потом, наконец, до Атлантики.

Надежной Атлантики. Где видно всех, кто приближается, все, что приближается, на много миль вокруг.

Мы с Лу – на яхте мы будем вдвоем.

Наш путь на запад займет много недель, может, месяцев. Возможно, мы навсегда останемся в море. А может, доберемся до самой Южной Америки.

Лу говорила об этом. Что в Южной Америке под землей есть вода. Что если море нам надоест, можно отправиться туда. Надо лишь дождаться.

Ждать и работать. И экономно распределять воду и силы.

Вокруг нас все высыхало. Даже грязь в канале превратилась в пыль.

Лу больше не пела. Мир умолк. Насекомые почти затихли, я теперь даже цикад не слышал. Неужто они тоже исчезли?

Я отхлебнул еще воды. Все, нельзя. Теперь попью только через час. Воды нам хватит на двадцать дней. Всего двадцать дней. А потом – что потом делать? Буду смотреть, как Лу иссыхает, как ее мучают судороги и ужасные головные боли? Или лучше избавить ее от мучений? Дождаться, когда она уснет, и положить на лицо подушку?

По тенту вдруг что-то застучало. Я вскочил.

Капли. Это же капли?

Я замер. Прислушался.

Это точно капли.

Я выглянул из-под тента. Посмотрел на небо.

Синее. Ярко-синее. От синевы у меня голова закружилась.

Но значит, где-то есть и туча.

Я вышел на палубу. Отсюда видно было все небо.

Глаза резало. Солнце палило. Оно будто бы увеличилось в размерах. Словно с каждым днем все пухло и пухло. Грозило проглотить весь мир.

Я обернулся. И увидел на берегу человека.

Маргериту.

Возможно, она стояла там уже давно. Смотрела на яхту, смотрела на меня. Ждала.

В сухой траве позади нее стоял чемодан на колесиках. Когда-то давно он немало стоил. Но сейчас чемодан был пыльным и грязным.

Чемодан? Как она умудрилась, несмотря ни на что, сохранить его? И как умудрилась дотащить его сюда, да и вообще из своей прошлой жизни?

– Я поднимусь? – спросила она меня.

Почти как ни в чем не бывало.