в соседнем помещении, с ним Маргерита и Калеб, и они делают все, что в их силах.

Нет, она спросила не про него.

– Папа, а женские душевые – они сгорели, да? Все сгорело?

У Лу не хватало терпения усидеть на больничной кушетке, куда усадил ее Мартин. Она то и дело порывалась броситься к дверям.

– Погоди, – сказал ей Мартин, – бараки сгорели, но все остальное цело. Мы потушили пожар, и лагерь он не уничтожил.

Но Лу будто не слышала.

– Папа, быстрее, пойдем обратно. Мне надо кое-что проверить!

Мартин смазал ей рану мазью и перевязал. Повязка получилась слишком большая для такой маленькой ранки.

– Остальные помещения уцелели, – спокойно повторил он, – не бойся. Ваш четвертый ангар никуда не девался. И кровать твоя тоже на месте.

Однако Лу тянула меня за руку.

– Надо посмотреть. Пойдем, ну быстрее!

Наконец Мартин отпустил ее и виновато улыбнулся мне:

– Все, что мог, я сделал.

Ответить я не успел – мне пришлось бежать за Лу.

Сгущались сумерки, над лагерем по-прежнему висел дым. Будто сухой едучий туман.

На месте помывочных тлели угли. Рядом сидели Кристиан и другие обитатели лагеря, мои ровесники. Все – черные от сажи, исцарапанные и выдохшиеся. Многие держали в руках полупустые ведра с водой. Люди сторожили огонь. Если уголек отлетал в сторону, они старались тотчас же его потушить.

Вода, вода, еще больше воды в расход.

Подбежав к догорающим остаткам помывочных, она остановилась и уставилась на черную землю. А потом закрыла руками лицо. Послышался тихий всхлип.

– Все пропало!

Пропало? Это что же?

– Лу? – Я положил руку ей на плечо.

– Они все сгорели, – сказала она, не глядя на меня.

Лу подняла полусгоревшую дощечку и двинулась вперед. Она переступала через тлеющие угли, ковыряя доской землю.

– Где был женский душ? – спросила она.

– В смысле?

– Ну, где он находился?

Она зашагала дальше. От ее обуви запахло жженой резиной. Дощечкой она отбрасывала в сторону обгоревшую древесину.

– Лу, что ты творишь?

Она сделала еще несколько шагов, ступая между горящими досками. Лицо у нее раскраснелось от жары.

– Лу? Хватит!

Лу остановилась, но не потому, что послушалась меня.

Дощечкой она отбросила в сторону половицу из чего-то вроде пластмассы.

Из-под нее повалил дым, и мне даже думать не хотелось, насколько он вредный. В два прыжка я оказался возле Лу.

– Хватит, прекрати!

И тут я понял, что именно она разглядывает.

– Они взорвались. Все. Сгорели! – сказала она.

У ее ног, под половицей, под тем, что прежде было полом в женской душевой, лежали взорвавшиеся банки с консервами. Содержимое вытекло наружу. От пепла желтая кукуруза посерела.

Пахло жареной ветчиной, вареными бобами. Томатным соусом.

Лу опустилась на корточки.

– Хоть что-нибудь да осталось!

Она принялась отодвигать дощечкой испорченные банки.

– Вот эта… Нет. Может, тогда эта?

Но целых не осталось.

Я пнул банки ногой, и остатки еды прилипли к ботинкам.

Наконец в самом низу мы отыскали четыре неповрежденные банки. Этикетки сгорели, но сами банки уцелели. Я забрал у Лу дощечку, подкатил банки к себе. Потом снял футболку и, как прихваткой, вытащил их.

Мы взяли банки и, уйдя подальше от пожарища, уселись на землю. Я открыл одну. В ней оказались бобы. От них валил пар.

Бобы мы разделили. Снова разделили краденое пополам. И сегодня я опять не смог воспротивиться. Уж слишком проголодался. Заглатывал еду, словно собака.

Мы и есть собаки, все мы.

Лу жевала, шмыгала носом и торопливо вытирала слезы.

– Это для нас было, папа. Для нас, для яхты. Мы отнесли бы их туда и поселились там. Франсис мне помогал. Мы копили банки и прятали под полом в женском душе.

Отвечать у меня не было сил. Я боялся, что и сам зареву. И к тому же… Что тут скажешь? Лу знала, что воровать плохо. Это всем детям известно. Мы с Анной и ее этому научили. Но она все равно стала воровать, просто потому, что голод победил мысли. Заглушил все на свете.

А я – мне все равно нечего было сказать. Мразь трусливая.

Лу встала. Отряхнула с колен пепел.

– Пойду спать.

В ангаре номер четыре все было по-прежнему. Кровати на своих местах. Рюкзак в шкафчике. Наш дом в порядке – вот на какой мысли я себя поймал.

Только это не дом никакой. Обычный старый склад, заставленный армейскими койками.

А сами мы – беженцы. У беженцев не бывает дома. Дом – то, что мы потеряли.

Лу сразу же заснула. Я сидел рядом, когда пришла Маргерита. Просто сидел, по-прежнему неподвижно, обмякнув.

Я как мешок, думал я. Ни костей во мне. Ни скелета. Только мясо – жирная мягкая масса.

Маргерита остановилась рядом со мной. Но ничего не говорила. Я с трудом, не сразу, повернулся к ней. Она плакала.

– Франсис… Он…

И тут ее словно прорвало – она уйму слов потратила, чтобы сказать такую простую вещь. Я на нее не смотрел, лишь слушал, как она говорит и говорит. С самого начала знал, что она скажет. Еще тогда, увидев, как он выходит из огня, понял, что добром это не кончится.

– Прости, – тихо проговорила она, – я просила ее отойти, хотела увести оттуда, но она вырвалась и убежала. Прямо туда.

– Я тебя и не просил за ней присматривать, – ответил я.

В голосе у меня зазвучал неизвестно откуда взявшийся холод.

– Нам следовало догадаться, – продолжала Маргерита, – она же так и сказала: надо помочь. Могли бы догадаться, что она собирается помогать.

– Ничего мы не могли, – выпалил я.

Чересчур быстро и резко, но так уж получилось. Никаких «мы» нет. Есть Лу. И я. Лу и я. А Маргерита к нам не относится.

Однако Маргерита не уходила. Она села рядом и снова заговорила:

– Нам пора уезжать, Давид.

Я не ответил.

– Нам надо уезжать отсюда.

Нам. Опять нам.

– Давид?

Я вскочил.

– Никуда я не поеду.

Я зашагал к выходу, оставив Маргериту сидеть на койке. Оставив лежащую там Лу. На пожарище по-прежнему тлели угли. Над лагерем висел запах мокрой горелой древесины.

Прямо на черной от сажи земле сидели Кристиан, Калеб и Мартин. Они передавали из рук в руки склянку с таблетками.

– В медпункте сперли, – объяснил Калеб, когда я уселся рядом, – теперь все общее.

– Одна убивает боль, три убивают страх, – пробормотал Мартин. Язык у него заплетался.

Я взял четыре.

Все шло как надо. Некоторое время все шло как надо.

Мозг заработал быстрее, а тело приобрело неторопливость, но вместе с тем и стремительность.

Из меня лились слова –